Доля правды

А жаль. Посвяти Роман несколько минут звонку Теодору Шацкому и доложи ему, как самая малость ненависти, немного лжи и несколько стечений обстоятельств привели к гибели еврейской семьи в Сандомеже в 1947 году, он избавил бы прокурора, с которым жизнь и без того обходилась неласково, от ночного бдения.

Но с другой стороны, он лишил бы спокойного сна кого-то другого, так что, пожалуй, справедливость в какой-то степени здесь присутствовала.

Глава десятая

пятница, 24 апреля 2009 года

Израиль празднует День независимости и разгоняет демонстрацию палестинцев, протестующих против «стены безопасности», Армения вспоминает геноцид армян в Турции, католическая церковь чествует святую Гагу. Из опросов следует: 53 процента поляков не доверяют премьеру, а 67 процентов — президенту. Януш Паликот ставит лидера «Права и справедливости» на одну доску с Гитлером и Сталиным. Институт национальной памяти признается в ошибке и отзывает свое требование изменить название улицы Бруно Ясенского в Климонтове. Ранее ИНП назвал поэта приспешником сталинизма, а его смерть и пытки объяснил внутрипартийными разборками. В матче 25-го тура «Висла» разгромила «Гурника» 3:1, Роберт Кубица [154] показывает неплохие результаты во время тренировочного заезда перед началом Гран-при Бахрейна, а Силезский стадион демонстрирует талисман — ежика, надеясь, что кто-нибудь во время Евро-2012 сыграет именно там. В Сандомеже произошло уголовное преступление — из штанов подростка вытащили мобильник, штаны валялись при входе в спортзал. Погода без изменений, вроде бы даже чуть холоднее.

154

Первый в истории Формулы-1 польский автогонщик.

1

Его держали на поводке, как собаку, и обращались с ним, как с собакой. Били, обзывали последними словами, в конце затолкали в клетку. Клетка из металлических прутьев оказалась слишком тесной, ему пришлось выгнуть шею под каким-то неестественным углом, но клетка все равно не закрывалась, кто-то принялся дубасить по дверце, чтоб закрыть ее силой, она била по торчащей ладони, причиняя чудовищную боль, ему удалось убрать ладонь, но по дверце гвоздили не переставая, и однообразный грохот заполнял черепную коробку. Он не понимал, что происходит, кто эти люди и что от него хотят. Лишь когда кто-то открыл банку «Педигри» и внутри ее он увидал лицо Шиллера, стало ясно, что это сон, и он мгновенно очнулся.

К сожалению, боль в руке не исчезла, не перестала ныть и шея — он заснул, уронив голову на бумаги, да так и провел всю ночь. Не исчез и грохот, стал лишь немного тише и перешел в настойчивый стук в дверь. Охая и постанывая, он сполз с вращающегося кресла. В дверях стоял бледный, невыспавшийся, но явно счастливый Роман Мышинский.

— Всю ночь пришлось проторчать в архиве, — обронил он со странноватой улыбочкой, помахивая стопкой ксерокопий.

— Тогда в самый раз выпить кофе, — пробормотал Шацкий, как только ему удалось разлепить губы. И исчез на кухне, чтобы привести себя в порядок.

Спустя четверть часа он уже слушал невероятную историю, поведанную его — не лишенным велеречивости — архивистом для специальных поручений.

— Зима сорок шестого нагрянула рано, уже в конце ноября, сковала реки льдом, снегом покрыла землю, над которой еще не так давно стелился дым пожарищ. Люди с тревогой заглядывали в испуганные глаза соседей, пустые кладовые и будущее, где их ждали лишь боль, голод, болезни и унижение.

— Пан Роман, смилуйтесь.

— Я только хотел создать настроение.

— Вам удалось. Поменьше витиеватости, ладно.

— Ладно. В любом случае зима пришла суровая, страна разрушена войной, не было лекарств, еды и мужчин, зато были коммуняки, новый порядок и нищета. Даже в Сандомеже, каким-то чудом не превращенном воюющими сторонами в груду камней. Впрочем, есть такой рассказ о подполковнике Скопенко, который вместе с Красной армией остановился на другом берегу Вислы…

— …и его так восхитил город, что стратегическая мудрость подполковника и его влюбленность в красоты зодчества уберегли город от обстрела, — Шацкий решил, что, если не остановить увязающего в лирических отступлениях Мышинского, эта пятница окажется самой длинной в его жизни. — Я знаю эту историю, здесь ее все знают. Слышал я и другой рассказ — будто подполковник был под таким бодуном, что приказал отставить артобстрел. Пан Роман, умоляю.

Архивист подарил ему печальный взгляд, но прокурор лишь кивнул на красноречиво пульсирующий красный огонек диктофона.

— Суровая зима, огромное количество погибших, голод, нищета. Естественно, старых жильцов в еврейском квартале нет, лучшие квартиры и дома заняты поляками. Но не все. Из того, что мне удалось установить, кое-кто из евреев вернулся после войны, но никто с распростертыми объятьями их не встретил, их здесь не ждали. Дома обжиты другими, оставленное на сохранение имущество тоже перешло к другим, каждый еврей стал причиной угрызений совести — не все во время войны вели себя достойно. Не знаю, читали ли вы рассказы Корнеля Филиповича [155] , он изумительно описывает эту дилемму: мол, даже если поляки и делали многое, то это все равно было каплей в море, их всегда мучили угрызения совести. А если вообще ничего не делали, а пассивно взирали на Катастрофу или того хуже… Конечно, сегодня трудно себе представить…

155

Корнель Филипович (1913–1990) — выдающийся польский писатель.

— Пан Роман!

— Понял-понял. Значит, так, евреи возвращались на пепелища и выслушивали рассказы о том, как поляки запихивали в сапоги свитки Торы — ради тепла, как в поисках долларов и золотых коронок раскапывали могилы расстрелянных немцами близких. Поговаривали о «проклятых», особенно из Национальных вооруженных сил, что охотились за уцелевшими евреями. Некоторые из этих рассказов оказались правдивыми, я видел документы процессов. Странное, темное время… — Мышинский на минуту прервался. — Одни поляки могли убить целую еврейскую семью, а другие — оба случая из Климонтова — готовы были рисковать жизнью, пряча евреев, на сей раз от воюющих с коммунистами партизан. Понял-понял, не растекаться по древу. Во всяком случае, евреям нечего было искать в таком Климонтове или в Поланце. Зато Сандомеж был городом, и тот, кто не собирался перебираться в Лодзь, приезжал сюда и пытался любой ценой устроить свою жизнь.

— Но это сразу после войны. А вы собирались рассказать о зиме сорок шестого-сорок седьмого.

— Все верно. Осенью приехала еврейская семья. Нездешняя, никто их до этого в Сандомеже не видел. Он был врачом, фамилия Вайсброт, Хаим Вайсброт. Вместе с ним беременная женщина и ребенок трех-четырех лет. Как я понял, им повезло, что они нездешние, что не возвращались к себе, к домашнему очагу, им не надо было смотреть полякам в глаза, как это делали другие евреи, чтоб те объяснили, откуда взялся на кухне новый буфет. Нет, это были жертвы войны, да и только. Спокойные, никому не мешали, не напоминали о возврате имущества, к тому же он мог помочь. До войны в Сандомеже тоже был врач-еврей, Вайс, очень уважаемый человек, ну и как-то само собой получилось, что люди стали уважать и нового врача.

— Это его особнячок на Замковой, я угадал?

— Особнячок на Замковой ничейный, принадлежит гмине, но когда-то принадлежал доктору Вайсу, и в нем поселился Вайсброт со своим семейством. Но это уже слухи, документов у меня на сей счет нет.

— А почему пустой стоит?

— Официально — вопросы с правами собственности, неофициально — это место посещают.

— Кто?

— Духи.

— Почему?

— Сейчас мы до этого дойдем.

Шацкий покачал головой. Он, к сожалению, знал, что его ожидает еще одна история без хеппи-энда и слушал ее безо всякой охоты, но не теряя надежды узнать что-то новое.

— Стояла зима, люди старались ее пережить, Вайсброт лечил, у женщины рос живот. Особенно охотно доктор помогал детишкам, люди говорили, что у него хороший подход к детям, и предпочитали ходить к нему, а не к польскому врачу. Тем более, как оказалось, у еврейского доктора было нечто, чего у других не было.

— Что именно?

— Пенициллин.

— Откуда у еврейского врача пенициллин?

— Ума не приложу, кажется, и тогда никто не знал. Пенициллин был американский. Привез ли он его с собой, или кто-то ему поставлял контрабандой, или у него были связи с черным рынком — не знаю, все возможно. Но когда он одного-другого ребенка спас от чахотки, известие это тут же разнеслось по округе. Можно за колой?