Доля правды

Увы, он не мог не заметить простирающийся внизу луг, точнее, то место, под которым несколько дней назад взрыв швырнул его на стену, а из Марека Дыбуса сделал калеку на всю оставшуюся жизнь. Тягостное воспоминание.

Не мог он и дальше притворяться, что его мысли занимают только дочь, виды Сандомежа, прогулка и весна. Он был до предела человеческих возможностей взвинчен, встревожен, к этому состоянию подходило любое слово на любом языке, если оно выражало беспокойство, которое он болезненно ощущал всеми фибрами души. Играл ли он с дочерью, ел или спал, он пребывал в состоянии беспокойства, видел только одно лицо — лицо Вильчура и слышал только одну фразу — «вы ошибаетесь, пан прокурор».

Чушь собачья, он не может ошибаться, потому что все факты — хоть и с трудом вообразимые — идеально стыкуются друг с другом. Да, они необычные. Да, мотив надуман. Но люди убивали по куда более дурацкой причине, уж Вильчур-то это знает лучше него. И никто ведь ему не запрещает говорить. Мог бы и объяснить, где Шацкий допустил ошибку. Мог бы доказать, где был во время убийств. Мог бы говорить и говорить, пока бумага в прокуратуре не закончится. Но он ведь не дурак, он этого не сделает, старый легавый, гори всё синим огнем.

Прошлой бессонной ночью Шацкий понял, что его беспокоит. Он сидел на кухне, прислушиваясь к тому, как дочь ворочается с боку на бок, и записывал всевозможные версии случившегося — теперь, по крайней мере, с участием подследственного за решеткой. Версии отличались друг от друга нюансами, но все они отвечали на вопрос «почему?» весьма изящно, как и положено в детективных романах. Вопиющая несправедливость, выношенная годами ненависть, месть спустя много лет. Месть, запланированная так, чтобы весь мир услышал, что же произошло морозной зимой 1947 года. Как и объяснял Клейноцкий: лишить ответчика за причиненную несправедливость доброго имени, обесчестить его — это очень важный элемент мести, сам труп — расплата недостаточная. В таком случае Вильчур достиг своей цели, теперь вся Польша будет говорить о нем и о постигшем его когда-то несчастье.

Безусловно, что касается мотива, тут все совпадало. Хуже было с ответом на вопрос «как?». Как этот худосочный, семидесятилетний старикашка мог убить трех человек? Множество вопросительных знаков, само собой, снималось, поскольку был он опытным полицейским. Всегда первый на месте преступления, он отдавал распоряжения, контролировал допросы и все следственно-оперативные действия. Он следил за анализом видеозаписей с городских камер, то есть ему не чужды современные технологии. Следовательно, он мог оставить запись в информационном сервисе и использовать мобильник для оповещения СМИ. Жаль, что телефона не нашли. Он знал всю подноготную Сандомежа, что объясняет и его знакомство с сандомежскими подземельями. Надо будет допросить на этот счет Дыбуса, как только тот придет в себя. Кто знал об их исследованиях, кто в них участвовал, были ли задействованы городские службы и чиновники?

Предположим, что Вильчур знал подземелья, допустим также, что их тайные входы расположены в различных частях города, тогда становится ясно, как происходило перемещение трупов. К тому же у Вильчура — если убийца он — не раз была возможность вложить значок родлав руку Будниковой. Зачем? Чтобы подозрение пало на Шиллера, а от него перекинулось на Будника, и таким образом открылся бы разврат в сандомежских высших сферах. Все это как нельзя лучше соответствует теории Клейноцкого о компрометации убийцы.

Но этого мало, очень мало.

Шацкий стоял на Замковой площади. Он любил это место и открывающийся вид на излучину Вислы, пугающе вспухшей в последние дни. Ему приятно было осознавать, что уже не одну сотню лет тут останавливаются люди и любуются тем же самым пейзажем. Впрочем, когда-то они любовались чуть лучшим видом, не обезображенным фабричной трубой стекольного завода. Вокруг было полно людей, высыпавших после богослужения из ближайших костелов. Разодетых по-праздничному, как и принято в маленьких городках: мужчины в костюмах, женщины в платьях ядовитых расцветок, парни в спортивной обувке с проблесковыми огоньками, девушки в черных колготках и с вечерним макияжем. В каждом из них отдельно и во всех вместе можно найти тысячу поводов для насмешек, однако вид их растрогал Шацкого. Живя много лет в Варшаве, он догадывался: что-то там было не так, эта самая уродливая столица Европы не искрится дружелюбием, а его привязанность к серо-бурым стенам на самом деле — невротическая зависимость, этакий городской стокгольмский синдром. Как заключенные попадают в зависимость от тюрьмы, а мужья — от плохих жен, так и он уверовал, что сам факт жизни в грязи и хаосе достаточен, чтобы эти грязь и хаос наделить чувством. Прокурор Теодор Шацкий, варшавянин. Варшавянин, то бишь бездомный.

Стоя на залитой солнцем шумной Замковой площади в Сандомеже, он явственно это видел. У него, жителя большого города, не было своей маленькой отчизны, страны счастливого детства, своего места на земле. Места, где возвратившегося спустя годы человека встречают улыбки, протянутые руки и те же самые, хоть и измененные временем лица. Где черты умерших соседей и друзей можно отыскать в их детях и внуках, где можно ощутить себя частью большого целого, найти смысл в том, чтобы стать звеном крепкой и длинной цепочки. Он видел такую цепочку здесь, под купленными на базарах костюмами и платьями, и завидовал этим людям. Завидовал до боли, ибо чувствовал, что испытать такое ему не будет дано, что даже в самой счастливой эмиграции он везде и всюду останется бездомным, лишенным родины.

— Пан прокурор? — где-то сбоку материализовалась Клара в легком бежевом платьице. Он уже открыл рот, чтобы извиниться.

— Мареку лучше, он пришел в себя, мне даже удалось с ним поговорить. Увидев тебя, я подумала, а вдруг ты бы захотел это узнать.

— Спасибо. Отличная новость. Я бы хотел…

— Перестань, не стоит извиняться. Там, в подземельях, вины твоей не было, я только надеюсь, что этот дед останется за решеткой до самой смерти, пока там не сдохнет. Что же касается нас — ничего не поделаешь, мы люди взрослые. Нам было дано пережить несколько приятных мгновений, я так считаю. Спасибо тебе.

Он не знал, что сказать.

— Это тебе спасибо.

Она кивнула. Стояли в молчании, тишина была обескураживающей.

— Ты не спросишь, сделала ли я тест?

— От этого я не страдаю бессонницей. Для меня было бы честью стать отцом твоего ребенка.

— Ну-ну, все-таки ты умеешь быть джентльменом. А коли так, то… — она привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку, — до свидания. Это маленький городок, и, судя по всему, мы будем частенько пересекаться.

Клара помахала ему на прощанье и быстро-быстро зашагала по направлению к собору. Шацкий вернулся мыслями к Дыбусу, к подземелью, к Вильчуру, к делу. И к мучительному, как изжога, вопросу «как?». Даже предположив, что Вильчур знал всю систему туннелей, даже предположив, что возле каждого дома есть вход в подземелья, все равно непонятно, как этот старик справился с трупами. Будникова, скажем, была легкой, ее муж — тоже худощав, но Шиллер-то ведь здоровенный битюг. И что? Поверить, что Вильчур его усыпил, потом взвалил на спину и распял в подземелье? Принять за чистую монету, что он внес на себе Будника в особняк на Замковой? А жена Будника? Он ведь не мог знать, что именно в тот день и в тот час она решит переселиться к любовнику. Наблюдал за участком? Как? С помощью камер?

Ну и надпись на холсте в соборе. Вильчур был евреем и не раз доказал, что хорошо знаком с еврейской культурой, даже наизусть цитировал Ветхий Завет на иврите. Разве мог он сделать там элементарную ошибку? Разве перевернул бы по-детски букву в простом слове? Значит ли это, что у него был соучастник? Это бы ко всему прочему объясняло, почему он молчит. При такой стратегии он не сможет случайно кого-нибудь выдать.

Разболелась голова, от голода, что ли, подумал он — приближалось время обеда, а у него с самого утра во рту ни маковой росинки. Он продрался сквозь благоухание яблоневого цвета в саду возле собора и поднялся на Рыночную площадь, а уже отсюда, не задумываясь, взял курс на «Тридцатку». Туда он ходил всякий раз, когда не было охоты экспериментировать. Там подавали лучшую в мире гречневую кашу, и, похоже, не один ресторанный критик наедался ею от пуза, так что до десерта дело не доходило.