Должно было быть не так

– Ты когда пришёл?

– Сейчас.

– А-а. Значит, вместе будем. Пошли к врачу. – Что-то не хочется вместе: вдруг сумасшедший. Не так здесь и тесно, если зэки запросто гуляют по тюрьме. Тогда я ещё не знал, что с официальной процедурой приёма в тюрьму эта ситуация не имеет ничего общего, что привели меня, можно сказать, через чёрный ход.

– В конце коридора – опять Суков, Слава, Толя. В отгороженной решёткой части сидит за столом, забрызганном кровью, ярко накрашенная молодая женщина в грязном белом халате:

– Гусейнов, руку давай. Где вены? Наркоман?

– Да, – улыбнулся кавказец.

– Ладно, – женщина с сожалением достала из кармана иглу в упаковке; раскрыв, проколола с сухим треском вену на кисти руки Гусейнова. – Отойди. Следующий. Фамилия.

– Павлов.

– Имя, отчество.

– Алексей Николаевич.

– Год рождения, число.

– 1957, 27 октября.

– Статья.

– Не помню.

– Должен помнить.

– Кажется 163. Вы у него спросите, он лучше знает, – киваю на Сукова.

– Вас били?

– Да.

– Кто бил?

Не представились.

В ИВС к врачу обращались?

– Сказали, врач будет в Москве.

– Я врач. К конвою претензии есть?

Гляжу на застывшего в напряжении Сукова. Что ж он так напрягся, будто не я у него в гостях.

– К конвою нет, – вижу, как облегчённо вздыхает Суков и молча уходит с собратьями по разуму.

– Жалобы есть?

– Голова болит. Уже одна. Было две.

– На учёте в психдиспансере состоишь?

– Нет.

– Давно болит?

– С неделю.

– Рвота была?

– Когда били – да. Потом – нет.

– Что ещё?

– Позвоночник болит.

– Это не страшно. У меня тоже болит. Руку давай, давление посмотрим. У тебя всегда такое?

– Сколько?

– 170/110.

– Обычно 110/70.

– Вены есть? Сожми кулак, – потянулась к тарелке с иглами без упаковки.

– Я бы хотел одноразовую.

– Хотеть не вредно. Теперь укол, – опять берет такую же иглу.

– Я отказываюсь от укола.

– Считай, что я этого не слышала.

Подошёл тюремщик с дубинкой:

– Надо помочь? Не понимает? Все? Выздоровел? Пошёл за мной!

В грязной комнате без окон злобный мужик в камуфляже распотрошил принесённые откуда-то мои ве-щи, велел раздеться догола, указал на дверь: «Иди туда». А пол такой, что свинья в сапогах не пойдёт, не то что босиком.

– Можно, – говорю, – хотя бы носки не снимать?

– Молчать! Пошёл! – дверь захлопнулась. Света нет. Стою, жду. Открывается в стене окошко, через него летят поочерёдно на пол мои вещи:

– Забирай, выходи. Здесь оденешься.

Выхожу. Тюремщик разглядывает мой кошелёк:

– А с этим что будем делать?

Намёк понятен.

– Разделим пополам, а ты меня устрой здесь.

Подобие улыбки озарило лицо тюремщика, и денег в описи стало вдвое меньше. Тюремщик смягчился:

– Пошли на сборку.

Если то, как он меня устроил, хорошо, то что такое плохо? В заплёванной конуре, где места не больше чем на троих, меня захлопнули одного.

– Эй, есть кто? – послышался знакомый голос кавказца.

– Говори! – отозвался другой.

– Тебя как зовут?

– Саша.

– Ещё кто есть?

– Есть, – отвечаю. – Алексей.

– Ты откуда, Саша? Я – Лева Бакинский.

– Отсюда, с централа.

– Лёша, а ты?

– Из Москвы.

– С воли?

– Да. Мы у врача виделись.

– Саша! – в голосе Левы тоска. – Как там у тебя, тесно?

– Тесно.

– У меня тоже. Плохо мне. Кумарит. Трусы уже два раза поменял.

– Терпи, Лева.

– Лёша, а у тебя тесно?

– Не очень.

– Сколько человек сидеть могут?

– Три.

– И свет, наверно, есть?

– Есть.

– Везёт! У меня только один может сидеть. Лёша, я к тебе приду! У тебя курить есть? Ох, плохо мне. Саша!

– Говори!

– Саша, какое положение на централе?

– Вор на тюрьме. Багрён Вилюйский. Общее собирается. Карцер греется. На тубонар и больничку дорога два раза в неделю. БД и ноги. На воровском ходу.

Хлопнула дверь. – «Давай его сюда, – послышался начальственный голос, – я сам с ним поговорю». Кого-то вывели из соседней конуры. Тот же голос: «А вот я тебе дам, как следует. Руки за спину. Руки, сказал, за спину!» Затем удар, как в боксёрскую грушу и сдавленный голос: «С-сука!» – «Ты что сказал, падла? Ты что сказал!» – и вдруг частые удары, будто в тесной комнате остервенело гоняют футбольный мяч, и крики избиваемого, какие и назвать нельзя иначе как страшные. Крики оборвались. Что-то тяжёлое протащили волоком. Хлопнула дверь. Все стихло.

– Саша! – позвал Лева.

– Говори.

– Саша! Ты здесь. Лёша!

– Да.

– Ты тоже здесь. Саша!

– Говори.

– Я думал – тебя.

– Нет. У меня ВИЧ, меня не трогают.

В замке моей двери повернулся ключ:

– Павлов! Пошли. Руки за спину. – Обдало холодом: угораздило подать голос… Однако обошлось: привели в фотолабораторию. Сфотографировали: фас, профиль. Сняли отпечатки. Повели назад. По пути откры-лась какая-то дверь: в совершенно чёрной от грязи комнате с чёрным же потолком толпится куча народу в верхней одежде, и смердит оттуда, как в ИВСе. Понятно. Что будет дальше, неизвестно, но пока повезло.

– Что, Павлов, сфотографировался? – весело поприветствовал меня тот, что принимал. – Пошли за мной.

– Лёша, ты пришёл? – это Лева. – Старшой! Подожди, не уходи! Старшой! Посади меня к нему! Старшой, я умру здесь! Я тебя Христом-богом прошу! Посади меня к нему!

– Я не старшой, – с гордостью отозвался мой конвоир, – я – руль! – В доказательство того, что он – руль, послышался громкий голос: «Руль! Ты где? Ру-уль! Куда этого?»

Руль бодро распорядился, «куда этого», а я кое-как примостился на лавке и закрыл глаза.

– Старшой! – Лева Бакинский остервенело барабанил в дверь. – Старшой!

Щёлкнул замок, шаги:

– Чего орёшь. Я старшой.

– Старшой! Посади меня к Лёше! Старшой… – Лева почти плакал. – Я тебя по-человечески прошу.

– Слушай, Руль, на что его посадить, чтоб он заткнулся? – спросил кого-то старшой. Хлопнула дверь, все стихло. Однако через какое-то время крякнули замки: один, другой, третий, открылась моя дверь, и Лева с пакетом в руках проворно нырнул в мою конуру, от былой заторможенности его не осталось следа.