Должность

 Швейцар подобострастно улыбнулся и отворил дверь. В освещенном красными лампами холле были лишь портье и лифтер – оба с такими выражениями на лицах, словно держали во ртах лимоны.

 Семен Никитич, проигнорировав хлопающего глазами портье, проследовал к лифтеру.

– Пентхаус,- глухо сказал он.

 Лифтер дрожащей рукой нажал кнопку. Двери лифта, шелестя, как листья на бульваре, отворились.

Семен Никитич шагнул в отверзшуюся красновато-зеркальную геенну, я последовал за ним.

– Куда? – Семен Никитич оттолкнул намылившегося за нами лифтера.- Новенький, что ли?

Двери все с тем же шелестом затворились.

Я посмотрел на Семен Никитича и был поражен происшедшей с ним переменой: то был уже не тигр, а жалкий бродяга – кот. На желтоватом лбу его выступили капельки пота, а нижняя челюсть слегка подрагивала.

 Лифт замер.

– Ну, с Богом,- выдохнул Семен Никитич.- Не подведите, Сергей Леопольдович!

 Я запаниковал, так как не имел никаких инструкций, но деваться было некуда: перед нами открылась пальмовая роща.

 Да, то была настоящая пальмовая роща, даже кое-где на деревьях зрели кокосы и бананы. Под пальмами, журча, бежала синяя речушка, в каких-нибудь десяти метрах от нас низвергающая со скалы красивейшим водопадом.

 Я было замер, любуясь великолепием, но Семен Никитич, взяв меня под руку, быстро повел через рощу.

 Потом был длинный коридор, завешанный сафьяном, как в восточных сказках, заканчивающийся занавесью из синего бархата с золотым шитьем. Перед занавесью стояли вездесущие секьюрити.

– У себя? – хрипло спросил Семен Никитич.

 Один из стражей коротко кивнул. Семен Никитич раздвинул полог и, сжимая мой локоть рукой, увлек за собой.

 Пахнуло восточными маслами и куреньями и, вместе с тем ко всем благоуханьям совершенно явственно примешивалась вонь родной русской сивухи. Здесь было полутемно, вдоль завешенных коврами стен тускло мерцали канделябры и, когда глаза привыкли к освещению, я оторопел: шатер был полон полуголых женщин. Они игриво смеялись, изгибались загорелыми телами и все, как одна, ласкались к кому-то, кто сидел в кресле спиной к нам.

 Семен Никитич, все так же судорожно сжимая мой локоть, подвел меня к сидящему. Тот и не вздумал повернуться – нам виден был лишь его затылок. То был удивительный затылок – бритый, широкий, с длинной складкой, очень похожей на рот.

 -Борис Михайлович,- робко проговорил Семен Никитич,- Привел.

Человек в кресле сделал жест рукой, и женщины, смеясь, исчезли за портьерами.

 Складка, похожая на рот, пришла в движение и, к ужасу моему, затылок сказал замогильным голосом:

– Это и есть Антушкин?

– Д-да, Борис Михайлович.

Рот на затылке зачмокал губами, словно в раздумье:

– Ну что ж, он производит впечатление.

 Я почувствовал, как волны радости через руку Семен Никитича передаются и мне.

– Вы подчистили за ним?

– Да, Борис Михайлович, все по вашему апокрифу.

– Прекрасно. Можете идти.

 Голые женщины снова выскочили из-за портьер, окружив говорящий затылок.

 В пальмовой роще Семен Никитич снова стал самим собой. Вновь загорелись его тигриные глаза.

Олег Власыч ждал в «линкольне» и, по обыкновению своему, издергался.

– Ну? – спросил он, заглядывая в глаза Семен Никитича.

– Продолжаем работу,- бросил Семен Никитич и, перегнувшись, дал по шее водителю. Машина поехала.

 Олег Власыч радостно засмеялся, потирая красные ладошки.

 Больше, к моей радости, мы никуда не заезжали, а рванули прямиком в мой дворец. «Мой дворец» - вкусно звучит, прямо как «шоколад».

 Войдя в спальню, я не раздеваясь, прямо в пыльных штиблетах, завалился на постель и тут же уснул: устал, все равно что рабочий Нилиманского нефтеперерабатывающего завода после ночной смены.

4

Воскресенье, к счастью, в новой моей роли оказалось выходным днем. Отоспавшись и плотно позавтракав, я вышел на балкон выкурить сигару. Степа, похоже, в воскресенье тоже не работала, и во дворце хозяйничала пожилая филипинка, ни бельмеса не говорящая по-русски.

 Ни Семена Никитича, ни Олега Власыча не было: должно быть, отдыхали в своих имениях.

 Внизу по мокрой лужайке время от времени прохаживались секьюрити, слышался треск раций. Шел мелкий солнечный дождь, и прохладные капли приятно холодили лицо. Филипинка, должно быть, получила приказ оберегать мое скромное здоровье и потому смотрела с недовольством.

 Нешто пойти в гольф сыграть? Или поплавать? Почему-то я был уверен, что в моем имении непременно есть и поле для гольфа, и бассейн.

 Но выбраться из уютного кресла было непросто, дым Кубы приятно щекотал язык… Я разомлел, начали одолевать воспоминания - Ж… , театр, жутким призраком из прошлого прошмыгнула законная любовница – Ада Серапионовна, приятным – незаконная любовница Машка. Что они там поделывают? Адище, небось, рвет и мечет: еще бы, сбежал Серёжик, уплыла театральная зарплата плюс премиальные. Машка, конечно, уже спуталась с кем-нибудь – и пускай!

 Я подивился тому, с каким равнодушием думал о своей прошлой жизни, как все-таки расхолаживают дворец и черные горошинки!

 Но почему я? – вдруг пришло на ум. Почему я оказался здесь, а не Лукьянов, например? И тут же вспомнил – так я же прима. Куда Лукьянову до меня?

Почувствовав, что стало холодно, я потушил сигару о ручку кресла – тянуться к пепельнице было лень – и ушел с балкона.

 В обед приехал Олег Власыч, но подсаживаться к столу отказался. Рассказав немного об электорате, протянул мне листок с письменами и, постаравшись соорудить в своих тусклых глазах тигриный блеск, произнес:

– Назубок.

Ничего даже отдаленно похожего на Семена Никитича у него не вышло, но я все-таки взял листок. Ничего себе! Целых четыре абзаца!

– Приятного аппетита,- прошелестел Олег Власыч и удалился.

 Вечером, после купания – бассейн, кстати, очень удобно расположился прямо на крыше дворца – я пришел в спальню, включил голландскую лампу и принялся зубрить. Текст был совсем несложный, без «копупций» и «девальваций», к девяти часам я управился.

– Назубок,- сказал я голосом Семена Никитича, засмеялся и немедленно уснул.