Дом Аниты

Птица опускается ниже и орет: «Бобка!» (Конечно, мне — а кому же еще?) Но я не понимаю, речь ли это. Поток заикания, какой-то исковерканный человеческий язык неясного происхождения, превращенный в птичий гогот. Впрочем, хотя из клюва вылетает грохот автоматной очереди, беспорядочно рассыпающийся вокруг нас, слово «Бобби» или «Бобка» я все же улавливаю{179}.

Похоже, товарищ Лысый Орел не в восторге от этого грубого вторжения. Его наставительную речь прервали, и он объясняет нам, школьникам, сидящим у него на коленях:

— Дорогие товарищи Туристы, вы знакомы с Птицей Яшей? Он такой весельчак! С ним кто угодно подружится… Он иностранец, родом с Севера, но немного ку-ку! После того, что он пережил во время Великой Отечественной войны, у него немного помутился рассудок… В Ленинграде он водил сани с реактивным двигателем по льду Ладожского озера, доставляя продовольствие в осажденный, умирающий город-герой. Фашистская артиллерия бомбила нас с воздуха, но винты двигателей поднимали снег, который скрывал мишени… Сами понимаете, ездить вот так ночами напролет — не фунт изюму. Вокруг падали снаряды, лед трескался. Даже когда бомбы не достигали цели, многие сани тонули в ледяной воде, проваливаясь в пробитые полыньи… В общем, не удивительно, что он чокнулся! Ему далеко за шестьдесят, а он по-прежнему считает себя героем-любовником. Вместо того чтоб усердно трудиться на Партию и правительство, пьянствует и путается с бабами.

Товарищ Орел доверительно шепчет:

— Но что еще хуже, ему до смерти хочется эмигрировать в США! Можете себе представить? В Лас-Вегас — этот Содом и Гоморру! За недостатком информации, он считает этот город бесспорной сексуальной столицей капиталистического мира. Но мы-то, образованные птицы, понимаем, что подлинные чемпионы анархо-буржуазных излишеств — это Вена и Париж… Однако Птица Яша твердо решил посвятить оставшиеся дни, до самой последней секунды, славной задаче доведения всего женского пола до экстаза. Он публично об этом заявил в своей официальной просьбе об эмиграции, обращенной к Партии… Полагаю, Центральный комитет разрешит этому уважаемому ветерану эмигрировать в Соединенные Штаты Греха, раз уж он так упорно об этом мечтает. Партия будет рада, когда Птица Яша наконец расквасится о соляные столпы этого Содома.

Малахольная птица пикирует, подражая немецкому «юнкерсу»{180}, трясется и извивается, а затем чуть не таранит нас огромным торчащим членом-пушкой! Мы вцепляемся в колени Лысого Орла, когда Яша пролетает мимо с криком:

— Эй, Бобка, не узнаешь меня? Я же твой друг детства — Птица Яша! Теперь я космонавт, величайший воздушный ас! Ну если только водки не налижусь… Хотя после водки я взмываю еще выше!

Он выходит из отчаянного пике и сальто-мортале и неподвижно повисает в воздухе прямо над нами. Его пушка почти тычет мне в нос.

Товарищ Орел сердито щелкает клювом, пытаясь прогнать космонавта. Но тот не двигается с места. Лишь опять кувыркается, машет крыльями, работает лапами и без умолку говорит, говорит, говорит:

— Как я рад тебя видеть, живым и здоровым, вместе с твоей дамочкой. Может, ты и не захочешь меня уважить или даже вообще не узнаешь, я ведь пьяная Птица Яша. Ты-то теперь из еврейского высшего общества, образованный американский аристократ! А я хулиган и всегда им был. Раз уж ты хулиган, хулиганом и останешься, и я этого не стесняюсь. Пусть никто об этом не забывает, будь он хоть из верхов, хоть из низов, и не относится ко мне с уважением! Ох, как я лют! Я ведь сын знаменитой знатной мадамы из Петербурга. Поэтому меня так тошнит от этой гладкой светской салонной трепотни… Знаешь, Бобби, когда я убежал воевать в Красную армию, они ведь сцапали моего родного отца. Он лежит в безымянной братской могиле недалеко от злосчастной Румбулы. В никем не воспетом Бикерниекском лесу, где покоится каких-то полторы тысячи человек…{181} Представляешь, Бобка, мои гребаные кореша стали эсэсовцами! До сих пор их разыскиваю. Они прячутся в Нью-Йорке, куда я недавно летал — что греха таить, бухой. Чуть не задел их когтями. Но эти анархо-эсэсовские сволочи шмыгнули в метро!

В этот миг у меня в голове разражается катастрофа. Внутри черепа сшибаются могучие глыбы. Прямо в мозгу — грохот стремительной лавины!

К счастью, она не раздавила мне мозги. Голова у меня, слава богу, крепкая. Или, возможно, Господь Иегова, вызвавший камнепад, не хотел повредить мою рабскую макушку.

Похоже на рев Божьего ветра, порывы раскаленного пламени. На бомбардировку зажигательными бомбами проклятых городов — Гамбурга, Дрездена, Магдебурга.

Бог простил немцев — у Него были на то свои причины. Может, Он простит и выживших рабов? По каким-то своим причинам?

У меня в голове произошло… побивание камнями? Где я это видел? Что же я наблюдал?

Все палачи напились водки. Они хватают камни и швыряют их в… Откуда у меня в голове эти образы, эти имена? Почему там так яростно летают и сталкиваются каменные глыбы?

Мой друг Хайнц Маркус сидит на корточках — испуган, но держится. Он колет камни; камни палачей уже летят в него.

На него обрушивается целый град камней. Я вижу, что у него течет кровь, но он не убегает. Почему? Наверное, потому, что если убежит, попадет в расставленную ловушку: его застрелит какой-нибудь офицер за попытку к бегству.

Хайнц поднимает руки, защищая голову, но все равно не убегает.

Камни сыплются на него дождем, а прогуливающиеся рабочие пятятся. Зрелище не для слабонервных. Они возвращаются на свои жилые квартиры, к своим чердачным койкам.

Теперь уже у Хайнца нет выбора — он бежит. Отряд — за ним. Офицеры кричат и улюлюкают, будто на празднике. Он пытается спастись, и они отстают — ненамного, только чтобы долетел камень.

Хайнц бежит вокруг фабрики к бюро правления. Неужели ждет помощи оттуда? Он пытается влезть на деревянный забор. С другой стороны стоит охрана. Солдаты предупреждены и будут стрелять… он так и не перелезает.

Я бросил его на произвол судьбы, как и всех остальных. А что я мог сделать? Я ушел. Мы даже прогулялись мимо этого места вечером, на Spaziergang{182} заключенных.

Назавтра я, Божий раб-плотник, получаю приказ сколотить из грубых досок гроб для своего друга.

Куда мне бежать от этих глыб, молотящих по мозгам? Как спастись вслед за Хайнцем Маркусом, который под градом камней пытался убежать и добрался до тюремного забора? Где его и прикончили.

Бежать больше некуда, дорогой мой Бобби. Пусть сыплются камни.

Я держусь одной рукой за крыло Лысого Орла, а другой обвиваю за талию свою Вечную Любовь. Я ощущаю их силу. Холокост в голове разрывает мозг в клочья.

Я поднимаю глаза к небу и… молюсь? Замечаю, что Лысый Орел — этот коммунист старой закалки — тоже задрал клюв. Его орлиные глаза зажмурились и увлажнились. На своем родном орлином языке он тараторит молитву о милосердии, мире и прощении.

Не молится лишь моя Любовь. Думаю, ей это незачем. Некому больше молиться. Ибо Всевышний обманул, предал ее.

Неожиданно камни в голове перестают сыпаться. Открывается занавес, и я вижу свою родную, хорошо знакомую улицу в Риге. Вижу ясно как никогда.

Я поднимаю глаза к небу и кричу Птице Яше:

— Да-да, Яша, я знаю тебя! Знаю и люблю!

Яша несказанно рад и явно польщен. Он доволен, что помог другу. А помог он многим{183}.

Он взмывает в небо, уверенно взмахивая могучими крылами. Странно, как удивительно прямо он теперь летит! Постепенно уменьшаясь, Яша превращается в маленькую точку{184}.