Дом для внука

— Ферму все-таки строишь, значит?

— Строим, — сказал Межов. — Достраиваем уже, подготовили для закладки первую партию яиц.

— Может, и правильно, воды у нас много, почему не использовать.

Межов понял, принял этот мяч примирения, дал ответный пас:

— Много пустой суеты, бестолковщины. Скоро в поле выезжать, а мы технику еще ремонтируем.

— А РТС?

— РТС зашилась с колхозной. В зимние месяцы для Татарии ремонтировали, левые заказы выполняли.

— А Щербинин куда глядел?

— Щербинин и остановил. Веткину — «строгача» и запретил принимать.

— Стойкий он мужик, крепкий. Его бы надо в первые двинуть, а не Балагурова, прошляпили вы.

— Возможно, — сказал Межов. — В больнице он сейчас. Инсульт.

— Ну?! И давно?

— Утром отвезли. Сегодня.

— А я вчера звонить ему хотел, поздравить с днем рождения. Ты не был вчера у него?

— Был, — сказал Межов.

— Ах, какой я дурак, какой дурак! Надо было позвонить, поздравить, а я не поздравил... Уж и трубку снял, а потом обиду свою вспомнил, дурак, и положил. Как он сейчас, не знаешь?

— Тяжелый, в сознание еще не пришел. Левосторонний паралич.

— Ах черт, какая досада! Надо сейчас же туда сходить. Идем вместе?

— Не разрешают. Я звонил, говорил с врачом.

— Он же умереть может, слабый весь, издерганный!

Межов впервые видел такого Баховея, озадаченного, встревоженного, напуганного чужой бедой. Неподдельное горе было в его постаревшем лице. И обычно твердый, немигающий взгляд темных глаз стал жалобным, вопросительно-недоумевающим. Как же так, спрашивал он, жили в одном селе, ссорились, мирились, опять ссорились, и вот я стою с тобой, а он там, на краю могилы, а? Как же так?

— Пойду я, — сказал Межов. — На ферму мне надо, на стройку.

— А я? — спросил Баховей. — Может, и мне с тобой пойти? Куда я сейчас?

Межов молча пожал плечами.

VI

Баховей не думал, что болезнь Щербинина может отозваться в нем таким горем. Столько он видел смертей, особенно в войну, посылал, не колеблясь, людей под пули, да не с КП полка, не командой по полевому телефону, а из траншеи, с «передка», и не однажды сам выскакивал- первым, с пистолетом в руке подымал поредевшие роты, вел под ураганным огнем на какую-нибудь высотку, на сожженную деревеньку, от которой остались обгорелые печные трубы, потому что это были наши высотки, наши деревеньки, и нельзя их было отдавать, кровью за них плачено, жизнью!..

Не ожидал, не думал. Почему? Наверно, потому, что эти смерти, эти военные потери заслонили все прежнее, давнее. Ведь именно со Щербининым он впервые изведал холодок смерти, изведал и не сробел рядом с ним, обстрелянным на гражданской, надежным. И в Хлябях по ним стреляли и в Больших Оковах, когда они брали кулаков Пронькиных, и потом в Выселках, в Яблоньке... И вот, видно, душа вспомнила, отозвалась.

Баховей обошел большую лужу перед голым больничным сквером и очутился за воротами. Навстречу ему куда-то торопилась молоденькая санитарка в белом грязном халате.

— Щербинин где лежит? — спросил ее Баховей.

— Второй корпус, пятая палата.

Баховей пошел по засыпанной шлаком дорожке ко второму «корпусу». Пятистенная большая изба, а величают корпусом. Там всего восемь палат. Баховей лежал там два года назад с микроинфарктом и тоже в пятой палате. Надо посмотреть в окошко и дождаться ухода врача, дежурная сестра пустит.

Баховей, нагнувшись, поднырнул под мокрые ветки березы, прошел вдоль бревенчатой стены и заглянул в окно знакомой палаты. Да, Илиади сидел у кровати, рядом стояла сестра, а в изголовье Глаша, тоже в белом халате, пузатая, в руках поильник. Значит, правда, беременна, не сплетню Марья передавала. А Щербинина не видать, загородили.

Баховей, воровато оглянувшись, встал в простенке, достал папиросы, закурил. С полукрышка капало ему на шапку, но отойти было некуда, и он только плотнее прижался к стене, чувствуя спиной холодные неровности бревен и поминутно оглядываясь вправо-влево. Неловко, если кто увидит, как он прячется.

Баховей опять заглянул в окно и на этот раз увидел лицо Щербинина, худые волосатые руки на белой простыне. Лицо было перекошено и как бы смято влево, черной повязки на выбитом глазу не было, и открывалась зияющая влажная щель. Левая рука неловко согнулась, пальцы сжаты в кулак.

Глаша заметила его, подошла, переваливаясь, как утка, к окну. В глазах ее застыл вопросительный испуг.

Баховей постучал себя по груди и показал в окно: можно, мол, к вам?

Глаша поняла, горестно покачала головой.

Баховей махнул рукой в сторону двери и прошептал заговорщицки: «Выйди на минутку».

Глаша вышла к нему на крыльцо, накрывшись теплым пуховым платком.

— Ну как он, в себя пришел? — спросил Баховей, глянув на ее угрожающий живот. Последний месяц, наверно, ходит. Надо же так!

— Недавно, — сказала Глаша. — Говорить не может, мычит что-то, не пойму. Язык, видно, отнялся.

— А врач что?

— Говорит, ничего, наладится. И левая сторона без чувствия. Как же наладится, если весь бок помертвел? — Глаша всхлипнула.

— Ты не плачь, не расстраивайся, нельзя тебе. — Баховей неумело погладил ее по голове. — Может, я зайду на минутку? Я только погляжу.

— Нельзя, что вы! — испугалась Глаша. — Врач говорит: никого чтобы и близко не было, окошко велел занавесить. Недавно сын приходил, Ким, и его не пустили. Просил, умолял — не пустили. — И скрылась за дверью.

Баховей сел на приступку крыльца, достал папиросы. Полпачки сегодня уже спалил, а собирался бросать. И руки дрожат как у паралитика. Эх, Андрей, как же это ты сплоховал!.. Выпил, наверно, вчера, поспорил с кем-нибудь, погорячился. Не умеем мы спокойно, не привыкли. Глашу надо было спросить, что у них случилось вчера, хотя что теперь спрашивать, теперь спрашивай не спрашивай...

— Роман?.. Ты давно здесь?

Баховей поднял голову и увидел перед собой

Ольгу Ивановну. Встревоженная, наспех одетая, волосы выбились из-под платка, дышит часто — торопилась. И лицо бледное, потное.

— Недавно, — сказал Баховей. — Не пускают к нему. ,

— Не пускают? Да, Ким говорил, не пускают. Как же теперь, а, Роман?

Баховей беспомощно развел руки.

— А Глашу позвать можно? — спросила она с надеждой.

— Справа третье окно.

Ольга Ивановна нырнула под березу, поскользнулась, торопливо вытерла грязную ладонь об ствол и пропала. Вскоре она выскочила обратно и пробежала мимо него к двери, из которой, чуть приоткрыв ее, выглянула Глаша.

— Сюда нельзя, — сказала она.