Дом-фантом в приданое
Шрифт:
— Да ничего я не делал! — заверещал классик. — Я просто так! Я же не знал!
— Так, — сказал Добровольский и мимоходом подумал, что теперь обязательно сойдет с ума. — Какие поручения Племянникова вы выполняли?
— Я не выполнял! То есть я выполнял, но это так, несерьезно!..
— Еще раз. Какие поручения Племянникова вы выполняли?
— Да никакие! Ну, возил пакеты!
Он все прикладывал руку к разбитой губе, отнимал ее и с отчаянием смотрел на пятна крови на пальцах.
— Какие пакеты? Куда возили?
— Да не знаю! Куда он говорил, туда
— Отвезти! — опять закричала Люба. — Ты дом хотел подвзорвать!
— Я не хотел! Я не взрывал! Я не знаю ничего! Это все они, призраки из романа! — Тут он закрыл лицо руками и понес уж такую околесицу, что никто не захотел слушать.
— Дурдом, — сформулировал жизнерадостный Володя, — хорошо хоть, что я съезжаю. Всем пока!
И как ни в чем не бывало стал спускаться по лестнице. Жильцы смотрели ему вслед.
— Эва какой! — сказала баба Фима и изобразила, как он спускается. — Гоголь-моголь!
— В милицию надо звонить! — простонала Люба, обессиленная переживаниями и дракой. — Пусть он за свои деяния ответит, а мы свяжем террористам руки!
— Значит, так, — подытожил Добровольский. — Звонить никуда не будем. Все расходятся по домам, и никто, — тут он повернулся к Любе, — никуда не звонит!
— Да его хватать нужно!
— Схватят, — загадочно пообещал Добровольский, — когда надо будет! Это ясно?
— Позвольте, — заговорил Владлен Филиппович и застегнул замочек на своем портфеле, — позвольте не согласиться! Произошел пренеприятнейший инцидент и, так сказать, драка в полном объеме этого выражения. Мы должны немедленно сообщить в милицию или хотя бы вызвать участкового.
— Стоп, — сказал Добровольский таким тоном, что невозможно было ослушаться. — Я говорю, что все будет сообщено в свое время. Убедительно прошу всех разойтись.
Красин пожал плечами, перехватил свой портфель, который никак не застегивался, и стал спускаться вниз. И бабка увязалась за ним, и они еще о чем-то говорили недовольными голосами.
— Хорошо, — сказал Добровольский, проводив их взглядом. — Так. Женя, кто пришел к вам первый?
— А?
— Кому вы открыли дверь?
Классик подумал. В пылу сражения он уже об этом позабыл.
— А… да эта тетка безумная пришла и сказала, что я… я… террорист, а я, ей-богу, только возил, я же не знал!.. И вообще я писатель, понимаете?
— Понимаю. Кто пришел следом за ней?
— А… Владлен Филиппович. Дальше я не помню, потому что они кинулись на меня и…
Он всхлипнул.
— Крепитесь, — проникновенно произнес Добровольский и участливо пожал его худосочное плечо.
Олимпиада дико на него посмотрела.
Добровольский же думал только о том, что среди соседей не было тетушки Веры, с которой жила Люсинда Окорокова.
Жорж Данс, закрыв за собой дверь, некоторое время страдал в ванной, растравляя свои раны, а когда вернулся в комнату, обнаружил, что ящик письменного
стола выдвинут и рукописи в нем нет.Сраженный наповал, он сел и обхватил голову руками.
Случилось самое худшее.
Когда лимитчица наладилась в Липину квартиру, Олежка пришел в негодование. Ну, ладно сосед, еще туда-сюда, приличный с виду человек и все такое, но он столько раз просил Липу не допускать на его территорию эту самую Люсю!
— Па-азвольте, — протянул он неприятным голосом, — освободите!
— Олежка! — предостерегающе произнесла Олимпиада. — Ты что?
— А ничего, — заявил Олежка, косясь на Добровольского. — Прошу прощения за семейную сцену, но мне надо сказать Олимпиаде два слова.
— Ну-ну, — напутствовал его Добровольский.
— Меня зовут Олег, — подчеркнуто вежливо представился он Павлу Петровичу. — Я риелтор и друг Олимпиады. Вот моя визитная карточка.
— Да к чему церемонии, — возразил Добровольский, досадуя на себя за то, что так злится, а злился он ужасно: внутри все мелко тряслось от ненависти к Олежке. — Мы люди знакомые!..
И не взял визитку!
Олежка остался с протянутой рукой, в которой была зажата визитка, и рассердился. Теперь придется хитроумным способом препровождать ее обратно в карман, да еще Олимпиада не стала разговаривать с ним на площадке, а зашла в квартиру и эту дуру приезжую за собой потащила!.. Еще не хватает!
Он вошел в квартиру как был, в ботинках и куртке, прошагал на кухню, где Олимпиада возилась с чайником, и возопил грозным голосом:
— Олимпиада!
Она бросила чайник, повернулась и спросила:
— Что тебе нужно?!
Приезжая дура стояла у окна, прижимая ладони к щекам.
— Липа, я хочу поговорить с тобой без свидетелей. И я требую, чтобы ты попросила свою подругу… уйти.
Олимпиада прищурилась — верный признак того, что она раздражена и вот-вот скажет какую-нибудь гадость.
— Я могу попросить тебя уйти. Хочешь?
— Что? — помедлив, спросил Олежка и побледнел. Олимпиада вдруг подумала, что он всегда бледнел и краснел, будто по собственному желанию.
Добровольский у нее на глазах ни разу не побледнел и не покраснел, даже когда на крыше ползал и с лестницы падал!
— Липа, я не желаю разговаривать с тобой в таком тоне!
— А я не хочу, чтобы ты обижал мою подругу!
— Какая она тебе подруга, черт побери! Рыночная шлюха!
Люсинда отняла руки от щек и посмотрела печально. И сказала тоже печально:
— Кто бы говорил!..
И вышла из кухни.
Олимпиада бросилась за ней, и Олежка тоже бросился, потому что вдруг начал понимать, что дело пахнет керосином, и все они оказались в комнате, где в кресле сидел Добровольский и листал дамский журнал.
Он посмотрел на Олежку с интересом.
Олежка отвернулся.
Почему он не учуял этот самый керосин раньше — непонятно, ведь он вообще-то был довольно чувствительный мальчик, и интуиция у него развита, и чувство опасности! Все это у него было, а керосин не учуял.