Дом голосов

Нам не нужен никакой прогресс. Я, разумеется, знаю, что существует телефон, телевидение, кино, электрический свет и холодильники, но мы никогда ничем таким не владели, разве только электрическими фонариками на самый крайний случай.

Но, несмотря ни на что, я знаю мир, я хорошо образованна. В школу я не хожу, но мама учит меня читать и писать, а папа дает уроки арифметики и геометрии.

Остальное я черпаю из книг.

Их мы тоже подбираем повсюду, и всякий раз, когда попадается новая, у нас праздник.

Мир, встающий со страниц этих книг, — завораживающий и в то же время угрожающий, словно тигр в клетке. Ты восхищаешься его красотой, грацией, мощью… но знаешь, что, если вздумаешь его приласкать и протянешь руку через решетку, тигр откусит ее тебе без малейшего колебания. Так, по крайней мере, мне объясняли.

Мы держимся подальше от мира, надеясь, что и мир будет держаться от нас подальше.

Благодаря родителям, мое детство — бесконечное приключение. Я никогда не задаюсь вопросом, есть ли какая-то причина тому, что мы так живем. В моем понимании, когда нам надоедает какое-то место, мы собираем вещички и пускаемся в путь. Но хоть я и была маленькая, одну вещь все-таки поняла. Наши постоянные перемещения как-то связаны с предметом, который мы всегда носим с собой.

Маленький деревянный сундучок коричневого цвета, длиной примерно в три пяди.

Сверху — надпись, которую папа сделал раскаленным концом зубила. Когда мы приходим на новое место, он копает глубокую яму, кладет туда сундучок и зарывает его. Мы его извлекаем, только когда снова пускаемся в путь.

Я никогда не видела, что в этом сундучке, поскольку он обмазан смолой. Но знаю, что там заключен единственный член семьи, который никогда не меняет имени: оно выжжено раскаленным железом на крышке.

Для мамы и папы Адо — это всегда Адо.

8

Ханна умолкла, будто сама решила поставить точку в рассказе. На данный момент можно было этим ограничиться.

Пьетро Джербер продолжал недоумевать. Не знал, что и думать. Но была и положительная сторона: порой, слушая пациентку, он различал голос девочки, обитавшей в ней. Вокруг этой девочки, слой за слоем, образовалась тридцатилетняя женщина, сидевшая перед ним.

— Хорошо, теперь я хочу, чтобы вы вместе со мной начали считать в обратном порядке; потом вы откроете глаза, — сказал улеститель детей и начал обратный отсчет, как всегда, с десяти.

Ханна повторяла за ним. Потом распахнула в полутьме кабинета свои невероятно голубые глаза.

Джербер протянул руку, останавливая качающееся кресло.

— Погодите вставать, — посоветовал он.

— Нужно глубоко дышать, верно? — спросила Ханна, явно припоминая наставления своего первого гипнотизера, Терезы Уолкер.

— Именно, — подтвердил Пьетро.

Ханна стала вдыхать и выдыхать.

— Вы не помните настоящих имен ваших родных отца и матери, верно? — спросил Джербер, желая убедиться, что все правильно понял.

Ханна покачала головой.

Это нормально, когда приемные дети не сохраняют память о своей первоначальной семье. Но Ханна переехала в Австралию, когда ей уже исполнилось десять лет, она должна была помнить имена своих настоящих родителей.

— Ведь и я стала Ханной Холл, только когда переехала в Аделаиду, — уточнила женщина.

— А живя в Тоскане, вы постоянно перебирались с места на место.

Женщина кивнула, соглашаясь и с этим утверждением.

Пока психолог делал пометки, она вежливо осведомилась:

— Могу я воспользоваться туалетом?

— Да, конечно: вторая дверь налево.

Женщина встала, но перед тем, как выйти, сняла сумку с плеча и повесила ее на спинку кресла-качалки.

Это движение не укрылось от Пьетро Джербера.

Когда Ханна вышла из комнаты, он уставился на черную сумку из кожзаменителя, которая раскачивалась перед ним, словно маятник. Там, внутри, хранился листок, который он вырвал из блокнота и передал Ханне Холл во время их предварительной встречи и на котором она, по всей вероятности, записала имя Ишио. Откуда ей знать прозвище моего кузена? — твердил он себе. Эта мысль становилась навязчивой. Но чтобы прояснить ситуацию, он должен вторгнуться в личное пространство пациентки, рыться в ее вещах, обмануть ее доверие.

Синьор Б. никогда бы такого не сделал. Даже осудил бы любую попытку так поступить.

Время шло, а Пьетро Джербер так и не мог решиться. Истина — здесь, до нее рукой подать. Но вытащить листок и прочитать записку означало еще больше запутаться в этих странных отношениях. И без того достаточно необычно, что Ханна Холл находится в числе его пациентов.

Вернувшись из туалета, женщина отметила его пристальный взгляд, устремленный на кресло-качалку.

— Простите, но кажется, там кончилось мыло, — только и сказала она.

Джербер попытался скрыть смущение.

— Мне очень жаль, велю служителю, чтобы положил новое, спасибо.

Ханна взяла сумку, повесила на плечо. Вытащила пачку «Винни», закурила, но садиться не стала.

— Вы говорили, будто родители привязали вам на щиколотку колокольчик, чтобы забрать вас из земли мертвых, — почти дословно процитировал Джербер. — Я правильно понял?

— Да, — подтвердила Ханна. — Маленький колокольчик, какие обычно вешают на шею котам. Мне его подвязывали на красной атласной ленточке, очень красивой, — повторила она.

— И вас забирали из земли мертвых? — вскинул брови психолог. — Вам случалось умирать, чтобы вас возвращали обратно?

Женщина выдержала его взгляд.

— В детстве я много раз умирала.

— У Адо тоже был такой колокольчик?

— Нет… У Адо его не было, поэтому он и остался там.

Разумеется, Ханна могла прочесть на лице Джербера весь его скептицизм, всю подозрительность и недоверие. Возможно, она чувствовала, что к ней относятся свысока, но Джерберу не оставалось ничего другого, чтобы помочь ей отличить реальность от того, что таковой не являлось. Только так он мог ее освободить: показать, что ее демоны не существуют.

— Дети знают то, о чем взрослые не имеют понятия, так, Ханна? Вроде того, как вернуться из мира мертвых?

— Да, именно так: взрослые о таких вещах забывают, — отвечала она еле слышно, в то время как взгляд ее наполнился странной печалью.

Джерберу казалось, будто он чувствует, что творится у нее внутри: она, наверное, готова плакать от ярости, кричать с досады, коль скоро он отказывается признать существование темных сил, окружающих нас. Коль скоро он, как все прочие, упорствует в своем недомыслии.