Дом голосов

И замер, ибо на дисплее обозначился номер Терезы Уолкер.

— Ну, как съездили? Все получилось? — спросила коллега голосом Ханны Холл.

— Адо — кукла, — проговорил он.

— Адо — призрак, — поправила Ханна.

— Прекратите, привидений не бывает, — резко оборвал ее Пьетро, хотя слова с трудом выходили из пересохшего горла. Джербер не понимал, почему Ханна так упорно изводит его. Чего она добивается?

— Вы уверены? — спросила она вкрадчиво. — Есть много необъяснимых явлений, связанных именно с тем, что мы изучаем: с человеческой психикой. — Она сделала эффектную паузу. — Призраки часто скрываются в нашем сознании…

Чего хотела от него эта женщина? Почему по-прежнему притворялась доктором психологии?

— Пройдите сеанс гипноза, — продолжала она как ни в чем не бывало. — Гипноз — путь, открытый в неведомое. Одни хотят его пройти, другие уклоняются, не зная, что или кто ждет их там, внизу, и страшась этой неизвестности.

Джербер собирался уже сказать, что с него довольно этой клоунады, но Ханна снова перебила его:

— Чего ваши пациенты боятся больше всего?

— Что не сумеют проснуться, — ответил он, сам не зная, зачем продолжает игру.

— И как мы их успокаиваем?

— Говорим, что сумеют сделать это в любой момент, все зависит только от них. — Этому Джербера научил синьор Б.

— Вы когда-нибудь подвергались гипнозу? — спросила женщина, окончательно выбив его из колеи.

Джербер разозлился:

— При чем здесь это?

— Улестителя детей никогда не убаюкивали в детстве? — поддела его Ханна.

Тут Пьетро Джерберу показалось, будто в телефоне звучит, искаженная расстоянием, мелодия со старой пластинки «Простые радости». Он сдался.

— В мой девятый день рождения отец провел со мной сеанс.

— Зачем он это сделал? — невозмутимо осведомилась Уолкер.

— То был подарок.

Я не могу тебе это объяснить, Пьетро, это слишком сложно. Но однажды ты сам поймешь, обещаю.

— Отец уложил меня в лесу и сам лег рядом: мы тихо лежали бок о бок, любуясь небом в белых облачках и блестящих звездочках.

Возможно, ты когда-нибудь меня за это возненавидишь, однако надеюсь, что нет, — сказал отец. — Дело в том, что мы с тобой одни на свете, а я не смогу жить вечно. Прости, что выбрал такой способ, но иначе у меня не хватило бы духу. И потом, так будет правильно.

— Каким было тайное число вашего отца? — вдруг спросила Ханна Холл.

Пьетро заколебался.

— Смелей, доктор Джербер: пришло время назвать его, иначе вы никогда не узнаете, какой подарок припас для вас отец.

У гипнотизера больше не было сил.

— Когда отец говорил с вами, взгляд его был уже направлен в другие пределы: то число — из потустороннего мира, — настаивала Ханна.

Джерберу пришлось заново пережить ту сцену. Синьор Балу что-то шептал, но из-за кислородной маски было не понять, что именно. Тогда он приблизился, и отец с усилием повторил то, что сказал. Откровение тяжелым камнем легло на сердце молодого Джербера. Не веря своим ушам, потрясенный, Пьетро отстранился от умирающего отца. Он и вообразить не мог, что тот выберет именно такой момент, чтобы доверить столь ужасную тайну. Это ему показалось нелепым, неуважительным. Это ему показалось жестоким. В момент последнего прощания не сожаление увидел Пьетро в глазах синьора Балу, но облегчение. Облегчение безжалостное, эгоистичное. Отец — самый кроткий из всех известных ему людей — избавился от своего секрета. Теперь эта тайна досталась Пьетро.

— Какое это число? — не отставала Ханна Холл. — Скажите, и узнаете правду… Скажите, и освободитесь…

Пьетро Джербер задрожал, заплакал. Закрыл глаза и произнес еле слышно:

— Десять…

— Хорошо, — похвалила его Ханна. — Теперь продолжайте: что идет после десяти?

— …девять…

— Превосходно, доктор Джербер, превосходно.

— …восемь, семь, шесть…

— Я вами горжусь.

— …два, один.

Песенка перестала звучать, и тишина была дарована, будто в награду. Чары рассеялись, и всплыла правда, которую отец спрятал в его памяти за время того единственного сеанса гипноза.

Подарок.

— Моя мать заболела еще до того, как я родился. — Он припомнил старые фотографии из семейного альбома: на ее лице уже были заметны следы недуга. — Перед тем как умереть, она хотела заиметь ребенка. Поскольку сама она родить не могла, из-за лечения, которому подвергалась, отец удовлетворил ее желание другим путем.

Внезапно Пьетро Джербер вспомнил все.

40

Ночь двадцать второго октября выдалась бурной.

Теперь я там.

Обитатели Сан-Сальви в грозу ведут себя беспокойнее обычного, санитары из сил выбиваются, чтобы как-то их сдержать. Многие прячутся, объятые ужасом, но большинство носится по корпусам, выкрикивая нечто невразумительное: они, кажется, притягивают к себе электричество, которым пропитан воздух. И каждый раз, когда над парком, окружающим больницу, сверкает молния, вопли безумцев звучат в унисон, будто приветствие богу тьмы от его верных поклонников.

Около одиннадцати вечера Мари лежит на койке в палате. Пытается заснуть, положив на голову подушку, чтобы не слышать поднятого сумасшедшими гвалта, который сливается с громовыми раскатами. И в этот момент чувствует первые схватки. Они приходят одна за другой, мощные, неожиданные, словно разряды, рвущие небо на части. Она зовет своего Томмазо, хотя и знает, что тот не сможет ей помочь: чужие, те, кто не верит в их любовь, разлучили их.

* * *

Мари, испускающую истошные крики, кладут на каталку, везут по пустым коридорам, опускают в подвал павильона Q.

В ту ночь дежурная акушерка — та самая таинственная женщина из кафе-мороженого. Приготовившись извлечь новорожденного из лона девочки, она покидает отсек для медицинских работников, чтобы позвонить по телефону.

— Приезжай, пора…

Мари рожает без какой бы то ни было фармакологической помощи, в полной мере испытывая боль, какая сопутствует появлению на свет нового человека. Она не знает, что эти роды для нее — единственный шанс стать матерью, поскольку из-за ее крайней молодости возникли осложнения и других детей у нее не будет. А если бы и знала, не придала бы этому значения. Единственное, что ей нужно сейчас, это обнять ее малыша, ее Адо.

Но когда страдания наконец заканчиваются и Мари, слыша плач своего милого младенчика, протягивает руки, чтобы взять его и прижать к себе, она вдруг видит, как акушерка уходит вместе с малышом, прежде чем роженица успела взглянуть на его лицо.

Девушка в отчаянии, но никого это не заботит, никто не хочет утешить ее. Но вот перед ней знакомое, улыбающееся лицо.

Это синьор Балу, милейший человек, который с недавних пор навещает ее и Томмазо под красными крышами. Он — улеститель детей. Он — друг, он ей поможет. В самом деле, он приносит назад Адо, завернутого в голубое одеяльце. Но, бросив на него взгляд, Мари понимает, что это пупсик. Синьор Балу пытается вложить куклу ей в руки.

— Вот, Мари, это твой ребенок, — говорит он.

Мари в ярости отпихивает его:

— Нет, это не мой Адо!

Тогда где-то тут, в палате, кто-то ставит пластинку. Песенка Маугли и медведя. Синьор Балу кладет руку на лоб девочки.

— Спокойно, — увещевает он. — Мы ведь много говорили об этом с тобой и Томмазо, помнишь?

Мари помнит только, как они оба погружались в сладостную полудрему, направляемые голосом синьора Балу.

— Наступил момент, к которому мы так долго готовились, — объявил улеститель детей.