Дом Леви

– Что это за вещи? – останавливает его дед.

– Вещи Хейни сына Огня, убитого литейщика, – вперяются в лицо деда глаза рабочего, полные гнева.

На миг ослабевает рабочая суета. Сталевары провожают взглядами товарища, выносящего вещи Хейни, и руки их бессильно опущены. Но дед не дает этой мгновенной расслабленности долго продолжаться. Рабочие часы это рабочие часы, а не часы траура, и он выпрямляет спину, постукивает палкой, покручивает задымленные усы, и дает указания – и от подмастерьев до старых ветеранов все знают: здесь не до игры, нельзя опускать руки, глаз хозяина – на всем! – и все возвращаются к работе с удвоенной силой. Сбоку от печей лежит металлическая болванка Хейни, к которой никто не хочет прикоснуться. Старик-рабочий, распределяющий питье между литейщиками, останавливается около болванки, крестится и совершает поклон.

– Давай кофе, – кричат ему литейщики.

И снова стук молотов, и суета рабочих, и биение здорового пульса фабрики – живого и дышащего гигантского тела стального предприятия. И довольный дед возвращается в офис.

В конторе сидит Гейнц. Вид у него болезненный, покрасневшие белки глаз, а под ними тяжелые мешки. Слабость ощущает Гейнц во всех членах. У деда нет времени размышлять над слабостью Гейнца. «Что-то у него, вероятно, случилось? В конце концов, придет в себя», решает про себя дед и берется за текущие дела. А дел у деда масса. Большие работы ждут реализации, и планы набегают один на другой. Еще в воскресенье дед привел на фабрику батальон уборщиков, мойщиков, подметальщиков – привести в порядок двор, убрать снег и мусор. Двор на глазах становится чистым и приятным. Даже специалиста по фонтану-жабе, который не работал со времен мировой войны, привел дед, и с приходом весны фонтан снова начнет пускать водяные струи в черный дым и горы бракованного металла.

– Все идет согласно плану, – хлопает дед внука по плечу, – работает, как часы, дорогой внук.

Гейнц не отвечает фразой «Живи и давай жить другим», выгравированной на пепельнице деда. Дед оставляет в покое странного своего внука и продолжает заниматься папками и письмами, отвечает по телефону, следит за работой служащих, пока не раздается гудок на обеденный перерыв. Гейнц вскакивает с кресла, хватает пальто и выбегает из офиса. Дед видит в окно внука, бегущего через двор в гараж. Вот он садится в автомобиль и уезжает, словно земля горит под его колесами.

– Куда торопится этот безумец? – вздыхает дед.

* * *

В поздний час после полудня дом Леви вздрагивает от громкого гудения автомобильного клаксона, идущего от аллеи каштанов, под окнами дома. Фрида и кухарка, руки которых в тесте от готовки пирогов к празднику, Франц в боксерских перчатках, Эдит и девицы в домашних халатах, Фердинанд в рубашке без галстука, больной Бумба в рубашке, старый садовник, служанки и господин Леви – все бегут смотреть. На аллее стоит Гейнц у роскошного автомобиля, и рука не отрывается от клаксона, пока Эдит не появляется в саду.

– Для Эдит, – смеется Гейнц странным смехом, поднимает руку, как бы поздравляя, издает легкий свист, – счастливой дороги…

Лицо Эдит покрывается густой краской. Глаза сверлят Гейнца.

– Сумасшедший! – говорит Фрида. – Какая нужда в таком шуме? Я уже думала, что в доме пожар. Вечные глупости у него в голове.

– Й-а-а, Эдит, – кричит Бумба в большом удивлении, – какая машина! Твоя – белая, как снег, и Гейнца – черная, как ворона.

– Благодарю, – говорит с напряжением в голосе Эдит Гейнцу, – не тянет меня к этой твоей машине. Куплю себе по своему вкусу, – поворачивается к нему, бежит в дом мимо всех онемевших домочадцев.

– Иди, отдохни, Гейнц, – подходит господин Леви к сыну, опирающемуся на автомобиль и провожающему взглядом убежавшую сестру, – у тебя очень усталый вид, – берет сына за руку и ведет в дом.

В салоне, перед ступенями на второй этаж, Гейнц освобождается от руки отца.

– Спасибо, отец.

– Иди, отдохни, Гейнц.

– Уважаемый господин, – кипит Фрида, – я говорю вам, что все беды с того дня, когда пришел…

– Все уже готово к рождественскому празднику, Фрида?

– Как все может быть готово? Не лежит у меня голова к празднику. Всегда Эдит и Гейнц были душа в душу, а теперь – как кошка и собака в одном мешке, и все из-за этого чужака…

– Фрида, Гейнц просто немного нервничает, и это все. Долгие месяцы были у него проблемы, Фрида, и сейчас, когда все пришло в порядок, нервы у него сдали.

– И мои нервы тоже, уважаемый господин. Если все это не прекратится, у меня тоже сдадут нервы.

Господин Леви уходит в свой кабинет. Никогда сердце его не было так близко к сыну, как сейчас. Заголовок в газете провозглашает о смерти сталевара Пифке. «Убийство нашего литейщика – дело мерзкое. Застрелили совсем молодого человека, – со страхом думает господин Леви, укрывая колени тигриной шкурой. – Этому поколению суждено бороться за будущее страны. Мы воевали с внешним врагом, они стоят перед врагом внутренним. И Гейнц тоже, сошедший в уголовный мир, чтобы спасти свой дом, вернулся раненым с фронта. Убивают сыновей – одному тело, другому – душу. Шальная пуля попала в грудь Генриха Пифке. Шальная пуля…Пистолеты даны в руки, тренирующиеся убивать. Мерзкое дело».

Господин Леви видит в окно Эдит, идущую по аллее и исчезающую за поворотом. Перед домом – новый автомобиль. «Мне надо обратиться к доктору Гейзе. Он обещал мне поинтересоваться другом Эдит, но что пользы от того, что я узнаю? Дом-то мой будет перед ним открыт».

Господин Леви встает и уходит в свою библиотеку.

Гейнц из окна видит Эдит, покидающую дом. «Пусть идет ко всем чертям к своему Рифке. Убийцу я не впущу в мой дом. Я поклялся охранять мой дом от ужаса этих дней. Она не разрушит мне последнее наше убежище. Пусть идет с ним куда хочет». Он опускает жалюзи, ложится в постель и пытается уснуть.

* * *

Уже второй день тело покойного Хейни лежит в «салоне» его дома, и высокие свечи пылают у его изголовья. Занавеси опущены на окнах. Портрет Маркса на стене обернут в черный креп. Черный гроб стоит на столе, и в нем Хейни в праздничном костюме, и огромные его руки, скрючившиеся от боли в последний миг, лежат на груди.

Мать не отходит от гроба сына. Ночью дремала на стуле. Каждый раз, когда голова ее откидывалась вбок, она вздрагивала в испуге, и, видя сына, лежащего перед ней, по привычке прислушивалась к его дыханию.

В зеркале на комоде отражался гроб и мигающие свечи. Над свадебным портретом и под фотографией Союза футболистов «Борусия» лежали кипы газет. Пролетарские газеты всех направлений, профсоюзные газеты, специальные выпуски рабочих партий, и во всех – портрет Хейни, статьи о нем и его гибели, стихи и тексты песен. В течение одного дня завоевал Хейни свой мир: «Хейни-пустое место» стал героем Хейни.

Ломая пальцы, сидит мать, и старая ее голова трясется: «Сын как отец. Кайзер убил отца, республика убила сына. Проклятая страна, убивающая отцов и сыновей». В свете мигающих свечей кажется, что Хейни прислушивается к ней из гроба пожелтевшим лицом.

Запах хвои стоит в комнате, запах многих чужих людей. Между свежей зеленью сосен – бумажные и восковые цветы. На широких шелковых лентах надписи –

«Ты жизнь покинул слишком рано. Наша скорбь будет вечной раной»,

«Молодость твоя выстлана слезами, мы проводим тебя скорбными глазами»,

«Мир праху твоему, твоя беда нами не будет забыта никогда».

Жители переулка чередой проходят мимо гроба. Мужчины снимают шапки, женщины плачут: «Лучших из нас убивают, сволочи показывают свою силу». Жена Шенке с опущенной головой оплакивает Хейни и всю свою жизнь.