Дом Леви

– Матушка, неужели ты думаешь, что твой сын оставит так это дело? Я обещаю тебе, что это дело…

– Что? – перепугалась мать. – Что ты собираешься сделать, Хейни?

– Сделаю то, что сделаю, – сказал Хейни и снова растянулся на диване. На следующее утро, когда Тильда вышла с улыбкой примирения, лицо Хейни оставалось недвижным. Хмуро и тяжело глядел он в глубь кухни. Из всех ощущений, которые он познал в дни забастовки – скуки, омерзения, гнева и опустошенности, труднее всего был стыд. На осмеяние и срам он был выставлен этими мерзавцами. Таким он не вернется на фабрику.

– Хейни, – начала мягко Тильда, – ничего страшного не произошло. Один раз напился, это случается с каждым мужчиной, – приложила свою голову к голове мужа, – перевари в себе всю эту беду. Я виновата.

– Каждый человек отвечает сам за свои действия, – сказал он и отодвинул ее от себя.

Тильда пошла на рынок. Вернулась в полдень и положила газету «Мир в полдень» перед мужем, все еще сидящим на диване.

– Эта газета просто хлам, – сказала мать из-за его спины. Пойду в киоск и куплю настоящую газету.

Вернулась с газетой «Красное знамя».

– Отто вернулся, – закричала она, – и кровь застыла в жилах Хейни. Отто вышел из тюрьмы, Отто, которого заключили туда из-за его, Хейни, забастовки. И что он сделал? Метался по улицам, торчал на этом кухонном диване, и в результате… Стыд сдавил ему горло. Забастовка завершилась безрезультатно. Вместо того, что выйти на сцену, он валялся пьяным на диване. Эту мерзость он себе не простит!

Вскочил Хейни с дивана, натянул свитер и шапку, надел пальто. Тильда увидела его перекошенное лицо и закричала в испуге:

– Хейни, куда? Что ты сбираешься сделать? – но уже сильно грохнула дверь, и нет Хейни.

– Мама, – плачет Тильда и бежит к двери.

– Оставь его, – мать преграждает ей путь. – Оставь, точно также поступал его отец.

Слезы текут из глаз матери, струясь по морщинам лица.

* * *

Отто вернулся из тюрьмы!

Саул смотрит влюбленными глазами в лицо друга, заросшее щетиной. Сначала испугался этого странного вида, но тут же нашел своего друга еще прекраснее.

– Ах, мальчик, мальчик! – ерошит Отто жесткие волосы Саула.

– Отто, очень многое случилось, пока ты был у них в тюрьме.

– Да, мальчик, случилось. Две недели…

– Отто, ты настоящий человек…

– Настоящий, – смеется Отто, – что это вдруг?

– Да, Отто, твоя Мина это сказала, и в газете было написано.

– В газете? – изумляется Отто, и в этом изумлении ощущается радость. – Обо мне было написано в газете? В какой газете, мальчик?

– В твоей газете, Отто. Писали обо всех настоящих людях. И даже если не упомянули твоего имени, ты был упомянут со всеми. Мина сказала, что нет порядочных людей, кроме тебя, Отто.

– А-а-а, – разочарованно говорит Отто, – так? Не обо мне было написано в газете? – Но тут же с улыбкой: так Мина сказала обо мне?

– Отто, – заикается Саул, – когда ты здесь не был, в эти две недели, я вступил в Движение.

– Что значит – «Движение»? Какое движение, малыш?

– Ну, такое Движение… Движение евреев, Отто.

– Зачем евреям нужно Движение, малыш?

– А что им делать? Куда они пойдут?

– Туда, куда идут все порядочные люди.

– В тюрьму, Отто?

– Малыш, ты все еще ничего не понимаешь. Что значит – «в тюрьму»? Ты иди в красные пионеры. Почему нет? Евреи и христиане – вместе. В мире есть только две категории людей, буржуи и пролетарии.

– Мелкие буржуа, Отто? Ты говорил мне, что все евреи – мелкие буржуа.

– Говорил, малыш, но ты ничего не понял. Ибо что сделает мелкий буржуа, если не пойдет к пролетариям, чтобы быть защищенным? Только к пролетариям, и все!

– Я не могу пойти в красные пионеры, Отто. Евреи это иное дело. Они… говорит моя мама…Всю жизнь живут в аду.

– Твоя мать принадлежит к мелкой буржуазии.

– Отто! Что ты говоришь, Отто!

– Ой, малыш, малыш, еврейские дела самые запутанные в мире.

Огромные руки упираются в прилавок киоска. Хейни большим своим телом оттесняет мальчика от окошка и предстает перед Отто. И оттесненный Саул возвращается домой, печальный и оскорбленный.

– А-а, – говорит Отто, – пришел обсудить дела.

– Нет, не расположен я к разговорам, – отвечает Хейни с тяжестью в голосе.

– Хм-м… Хейни, что случилось? Забастовка закончилась безрезультатно, и ты удивляешься тому, кто виноват?

– Кто? – кричит Хейни. – Если я виноват, я готов расплатиться за это сполна.

Хейни уверен, что история с одноглазым мастером и его, Хейни, выкриками в пользу Гитлера дошли до слуха Отто, и лицо Хейни искривлено. Отто смотрит на странное его лицо, явно не похожее на прежнее лицо Хейни сына Огня, и думает: «Что-то у него произошло».

– Твоя вина? – говорит Отто. – Разве рабочий может быть виновен в том, что так закончилась забастовка? Профсоюзы твои виноваты. Твоя партия, лидеры которой взяли на себя роль защитников власти Брюннинга, и своим меньшинством стали на стражу этого зла, – не призывают к всеобщей забастовке. Таковы дела, Хейни.

– Не болтай мне про политику, Отто. Я прошу настоящих действий!

Хейни всовывает голову через окошко внутрь киоска и начинает безжалостно исповедоваться перед Отто, и с каждым словом убийственный огонь разгорается в его глазах. Отто пытается его успокоить:

– Хейни, ты что, резиновый мяч? Получил один удар и уже прыгаешь вверх. Дружище, взвесь разумно и взвешенно свои дела. Мы еще поговорим, Хейни. Я пойду за советом в мою партию…

– Не приходи ко мне со своей партией, – кричит Хейни, – дай сейчас же совет, к чертям собачьим. Этому мерзавцу так это не пройдет, говорю я тебе! – Хейни сжимает кулаки.

– Не мешкай, Хейни, встань и раздави этого гада. Но чего ты этим добьешься, когда весь город полон такими гадами, как он.

– У каждого свой гад, раздавить, и не будет болота! Как подводят общий счет. Встану и подведу свой счет.

– Хейни, что ты задумал? Ты сошел с ума, Хейни? Хейни!

Но Хейни уже пошел дальше, и пар из его рта на холодном ветру, как пар из пасти коня во время ржания.

– Иисусе! – бормочет Отто вслед набычившемуся гневом и почти бегущему Хейни. – Что он еще наделает?