Дом Леви

– Иди, – процедила Фрида, – пижаму я положила на полотенца. Тем временем переберу тебе постель и приготовлю завтрак.

– Фрида, добрая твоя душа!

Эдит положила голову на плечо Фриды.

Фрида немного смягчилась, но сдержанно погладила ее по голове. Все еще разговор с Эдит не состоялся.

Когда Эдит вышла из ванной, умытая и пахнущая, этаж был пуст. Фрида занялась своими многочисленными делами. Единственный Эсперанто ждал ее у дверей ванной. Поплелся за ней, тычась носом в ее банный халат.

– Дом, – бормотала Эдит, с трудом волоча тело по коридору. На деревянном шесте висел фарфоровый орел: опущенные крылья, кривой клюв, хмурый взгляд – птица, олицетворяющая Минерву, богиню мудрости, которую господин Леви водрузил здесь в назидание детям. Эдит смотрит на птицу, как будто видит ее первый раз в жизни.

– Дом, дом…

На двери комнаты Бумбы большое объявление: «Это квартира цезаря Бумбы Первого, вход без разрешения наказуем расплатой кровью». Вместо подписи традиционный рисунок: череп и скрещенные кости. Рядом, на дверях комнаты Иоанны, тем же почерком – надпись: «Осторожно! Вражеская территория!» Эдит громко смеется, дети ее, дети! Как она желала погладить жесткие волосы Бумбы. Она входит в свою комнату: Фрида открыла окна настежь. В комнате чистота и порядок, словно она и не покидала ее, постель перестелена и сверкает белизной, и рядом с ней на маленьком передвижном столике приготовлен завтрак. Эдит улыбается, садится на кровать, делает глоток, что-то надкусывает. Чувствует, что совсем не голодна. Намазывает ломоть хлеба медом и дает Эсперанто. Затем глубоко вдыхает свежий воздух, как будто перед ней полный сосуд неба: запах вскопанной земли доносится из сада, запах свежего чистого белья, аромат духов от вещей в комнате. Поднимает руки и раскачивается, как будто прислушивается к музыке. Мягкая улыбка покоя не сходит с ее лица.

– Дом, дом.

Окна раскрыты. В саду ни души. Голос Фриды, отдающей приказы, доносится из какой-то комнаты, голос служанки Кетхен, напевающий какую-то печальную мелодию. На подоконниках для проветривания выложены подушки и ковры. Окна комнаты отца закрыты. Воробьи стучат в стекло, занимаются болтовней, и никто им не мешает. На кусты белых роз надеты мешки. Ель у окна сверкает вечнозеленым цветом. Эту ель она с Гейнцем посадила десять лет назад. Эсперанто лижет ее ноги, напоминая о своем присутствии.

– Хоп! – командует Эдит Эсперанто, песик подпрыгивает и кладет передние лапы на подоконник. Теперь оба смотрят в сад. Эсперанто лает на воробьев.

– Сердце мое… О, сердце мое-е-е! – напевает Кетхэн.

– Сердце мое, – подпевает ей Эдит и смеется, в ушах ее слышны громкие голоса, звуки оркестра и она танцует, Эмиль шепчет ей: «Ты прекрасна, Эдит, ты так прекрасна».

– Ах, сердце мое! Сердце мое-е-е! – усиливается волнение Кетхэн.

«Несомненно, и она погружена в счастливые воспоминания», – улыбается Эдит. Ворон садится на ель, покачивается на ветке, вперяет в Эдит злые стеклянные глаза.

– Взять! – приказывает она Эсперанто. – Согнать ворона.

Стеклянный холодный взгляд не отрывается от нее.

– Взять, Эсперанто! Взять ворона!

Эсперанто слабо полаивает. Ворон продолжает покачиваться, и стеклянный его взгляд преступно зол.

* * *

«Будет ли жизнь моя продолжаться, как прежде? – в сердце Эдит возникает сильное сомнение. – Опять буду сидеть в сумерках кабинета отца, и мы будем «воспарять духом», а я буду себя чувствовать, как в загоне, и буду слышать лишь вечерний шум за окном и видеть его аристократический облик? Снова спущусь в столовую встречать почтенных гостей, слушать их ученые рассуждения и делать вид, что очень воспламенена ими, хотя половина из сказанного мне не понятна? Нет, не буду сидеть, как наивная дурочка. Когда Кетхен разольет вино в хрустальные бокалы, я подниму свой бокал, и дам им урок, этим знатокам законов жизни. Откройте глаза, господа и дамы, я хочу истинной жизни, а не мнимой мудрости. И тогда отец улыбнется своей обворожительной улыбкой, почувствует, что надоели мне его умные друзья, и больше не будет их приглашать. И что тогда? Тогда я останусь в огромной и пустой столовой вдвоем с отцом, одетым, как правило, в черный костюм, белое вино будет искриться в бокалах, еда будет отличной, все правила приличия будут соблюдены, и поверх всего этого будут веять на меня одиночество и чувство потери отца».

Эдит гладит бархатную шерстку Эсперанто.

«Нет, больше не смогу подавать руку спасения бедняге-отцу. Боюсь, отец, что отныне прервется между нами тайная связь покоя тюремной камеры и томительной скорби пустых комнат. Поймет ли? Слишком многие годы несет он в себе это одиночество. Но ему следует почувствовать, что у него молодые сыновья и дочери. Откроем, наконец, двери дома таким, как мы, молодым людям. Устроим вечеринки в огромной столовой, и отец встретит гостей, как хозяин дома».

Улыбка вернулась на лицо Эдит. На ели ворон разразился карканьем.

– Эсперанто, – упрекает она пса, – ты что, не видишь этого черного истукана на дереве? Давай, подразним его. А, Эсперанто? Ату его, ату!

Эдит гладит уши пса, но Эсперанто откликается слабым, скорее, дружественным лаем на поблескивающую хвоей ель. Эдит хватает маленькую оловянную пепельницу и швыряет в ель, попадает в цель, и ворон улетает.

– Ну, Эсперанто, – смеется она с гордостью, – умею я добиваться своего и без твоей помощи?..

«Сердце, о, сердце мо-е-е», – снова доносится голос Кетхен с нижнего этажа, и Эдит сопровождает ее пение легкими движениями плеч. «Через две недели в Берлин возвращается Эмиль. Кончается его командировка. Я приму его здесь, в нашем доме. Может, осень будет такой мягкой? Та беседка была местом любви отца и матери. Прекрасен сад, прекрасен мой дом».

Неожиданно страх прокрадывается ей в душу. «Как они встретятся? Никогда еще перед отцом не стоял человек, подобный Эмилю. Отец может его оскорбить, если ему что-то в Эмиле не понравится. Я не приму этого. Эмиль мой друг, и отец должен оказать уважение человеку, близкому моему сердцу. Или и я уйду отсюда».

Эдит чувствует себя внезапно ужасно загнанной. Открывает дверь псу.

– Выходи, Эсперанто, выходи отсюда.

Эдит опускает жалюзи, и темнота окутывает комнату. Ложится в постель, натягивает одеяло на голову и засыпает в мгновение ока.

В это же время Фрида стоит в библиотеке перед господином Леви. Дети называют этот огромный зал «Храмом святых». Прежние хозяева дома устроили в этом колоссальных размеров помещении – домашнюю церковь. Арочный потолок покоится на четырех колоннах в каждом углу помещения. Стены побелены. Никаких украшений. Выделяются лишь карнизы по периметру потолка. На одной из стен – фреска: Иисус в ветхой одежде пробивает себе дорогу через колючки и смоковницы, опускающие ветви в скорби над его головой. Тонкий запах подвальной затхлости стоит в зале: узкие и высокие окна здесь всегда наглухо закрыты. Когда была жива бабушка, двери сюда тоже были замкнуты: присутствие в дома Иисуса ей мешало. И только по средам бабушка открывала зал – это был день стирки, и она вместе с Фридой стояла здесь у большого стола и пересчитывала белье после стирки. Бабушка записывала в блокнот каждую вещь, и хмурый ее взгляд каждый раз переходил от груд стираного белья на столе к Иисусу, бредущему среди колючек, и она глубоко вздыхала. Дед же открывал зал один раз в году, но это было в праздник Рождества. В этот день дед устраивал здесь большой прием с множеством гостей, и на небольшой сцене, под святой фреской, оркестр исполнял мелодии веселых танцев. Десятки ламп изливали свет, вино лилось с избытком и сверкало в бокалах, и гости веселились, буквально выходя из себя, и дед опережал всех в этом безудержном веселье. Бабушка единственная ходила среди гостей в строгой одежде, лишь украшенной семейными драгоценностями, и глаза ее косились в сторону Иисуса на стене. В этом зале бывшей церкви только бабушка и Иисус были святыми.

Получив дом от отца, господин Леви, решил устроить в этом зале библиотеку из множества собранных им книг. Вдоль стен поставил полки, и тома заполнили их до самого карниза у потолка. Поставил мягкие кресла, удобные для чтения и работы над книгами, и лампы с цветными абажурами. И у Фриды была здесь обязанность: против фрески Иисуса каждый год в день кончины госпожи Леви, она зажигала поминальную свечу в высоком серебряном подсвечнике. Воспитанная бабушкой, Фрида блюла все еврейские праздники, помнила, как та зажигала маленькую масляную лампадку в своей спальне – в память своего отца-профессора – и после смерти старухи продолжала эту традицию. По ее мнению, нет в доме более подходящего по красоте места для поминальной свечи, чем под фреской Иисуса, и нет для этого более красивой вещи, чем серебряный подсвечник.

Фрида стоит около подсвечника, сложив руки на животе, а взгляд ее устремлен на господина Леви, стоящего на лесенке и отыскивающего нужную книгу на верхних полках.

– Уважаемый господин, вам необходимо строго поговорить с девочкой.

С высоты господин Леви бросает насмешливый взгляд на Фриду:

– И что, к примеру, сказать ей, Фрида?

– Уважаемый господин, что это за вопрос? Вы не знаете, что сказать девочке?

Готовый к любой неприятности, какая бы не свалилась ему на голову, спускается господин Леви с лестницы. Взгляд Фриды сердит, глаза мечут стрелы, и надо опасаться потока слов.