Дом на горе

— Знаю.

— Вот и давайте поедем. Там много дел. Здание интересное. Директор дает мне для птиц кабинет.

— Лучше я один, — сказал я. — Но почему?

— А то получается, что вы меня поймали.

— Да, это верно. Но один вы не сразу решитесь. Вернетесь в конце лета, как Калмыков, весь в струпьях, со вшами. Не отмоешь.

— Нет, я скоро…

— Когда?

Я молчал.

— Неужели не понимаете, что у всех неприятности из-за вас? Вас ищут, Суханов, поймите. Люди переживают. Петр Васильевич так хорошо к вам относился. Сейчас он в области, завтра вернется.

— Вот завтра я и приду, — сказал я поспешно.

— Вам можно верить?

Я опустил голову:

— Можно.

— Поймите, Суханов, я не хочу вас силой тащить. Это не мой метод. Но если вы обманете, я перестану вам верить. В интернат вас вернут все равно, только я буду к вам относиться иначе.

— А зачем вы тогда сказали? — спросил я внезапно.

— Когда? Что вы имеете в виду?

— Весной. Когда встретили меня в городе. Вы сказали Петру Васильевичу.

— Простите… — Он опять снял и надел очки. — Разве мы были в сговоре с вами, Суханов? И почему я должен скрывать? Вы меня не просили. Если я буду таить от директора все, что знаю про воспитанников, что получится? Всеобщий развал. Это сто процентов.

Я молчал.

— Так вы обещаете мне, Суханов?

— Обещаю, — промямлил я.

— Завтра?

Я кивнул.

— Вид у вас вполне приличный. Наверное, отыскали добрых людей. Но не обольщайтесь, Суханов, и не используйте их доброты. И всегда говорите правду.

Я встал.

— Можно я пойду?

— Идите. И помните, я жду вас завтра. У меня выходной, но я специально приду.

Он проводил меня до двери, пожал руку и торжественно произнес:

— Я верю вам, Суханов!

Неудержимая сила влекла меня на Гору. Но я знал, что это ни к чему. Опять кого-нибудь встречу. Обещание, которого добился Сто Процентов, повергло меня в уныние. Я снова боялся. От страха ладони стали мокрыми. Как я вернусь? И уже завтра. Завтра меня вытащат на эшафот. Приговорят, распнут. Завтра я увижу суровое лицо Петра Васильевича, ухмылку Калоши, испуганные рожицы Конфеты и Уховертки. Суханов вернулся! Сбегутся, начнут ощупывать, расспрашивать. Суханов вернулся! Слабак. Всего месяц. А рекорд интерната три. Его поставил легендарный Калмыков, живший в какой-то землянке и евший гнилую картошку.

У меня просто подкашивались ноги. Я сел на лавку и стал раздумывать. Может, сейчас? Пока нет директора. Без сомнения, надо сейчас. Или вернуться в птичью квартиру и сдаться учителю биологии? С тоской я разглядывал редких прохожих. Счастливые люди. Идут себе, как ни в чем не бывало. Тащат сумки с продуктами, букеты цветов. Девочки прыгают среди натянутых резинок. В довершение всего из-за облака выглянуло солнце, и город сделался нарядным и радостным.

Я встал и поплелся к автобусной остановке.

Я люблю и не люблю березовый лес. В нем просторно, светло, но почему-то печально. Особенно к вечеру, когда среди белых чистых стволов поселяется грусть. Недаром говорят «плакучая береза». Даже не видя поникших ветвей, гуляя среди белоснежной, иссеченной монограммами колоннады, ощущаешь непонятную тоску. Словно березовый лес — это место утрат, расставаний.

Но я вошел в него в радостный миг. Вечернее солнце пронзило лес боковым светом, зажгло стволы, одни из которых загорелись теплым золотом, другие, — тусклой медью.

Белое здание интерната тоже окрасилось в яркие тона. Так вот он, наш новый дом. Чем-то напоминает детский сад, только намного больше. Контур простой, но внушительный. Много стекла и металлической арматуры. Конечно, там чисто, просторно. Но все чужое, чужое! Смогу ли я жить среди грустных берез? День за днем они будут нагнетать печаль, а я и так человек невесёлый. Даже слезливый. Чуть что, на глазах слезы. Как с этим бороться? Может, правда, заняться боксом? Но куда мне с таким ростом, тщедушным телом, слабыми руками?

Я сел на пенек и стал смотреть. За белой решетчатой оградой пустынно. Что-то безжизненное есть в этом новом здании. На ветке устроилась птица и стала выводить печальные посвисты. Солнце опускалось все ниже, в стволах проступала вечерняя синева.

Сзади раздался шорох. Я успел обернуться, но тут же на меня навалились, накинулись с радостным визгом.

— Царевич! Царевич!

Это была Санька Евсеенко. Я повалился с пенька, а она, обхватив руками, стала кататься со мной по траве, покрывая мое лицо поцелуями.

— С ума сошла! — бормотал я, отбиваясь.

Но даже Санька оказалась сильнее меня. Тормошила, мяла, тискала, как плюшевую игрушку.

— Митька, Митечка! Наконец-то пришел!

Я вырвался и сел отдуваясь.

— Никуда не пришел. Просто так.

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся Санька улыбалась во весь рот.

— Митька, дурак! Я по тебе соскучилась.

— Все соскучились, — ответил я. — Неужели надо кидаться?

— Это я так, от радости. — Санька тряхнула головой, поправила волосы. — Куда ты пропал? Голубовский чего-то врет.

— Не врет.

— Где же ты их нашел?

— Мало ли…

— Говорит, две машины и дача. Ты на даче живешь?

— Сначала на даче, а потом в область поеду.

— Ну а к нам-то? Оформляться ведь все равно.

— Без меня оформят.

— Ну расскажи, расскажи, Митя. Все от любопытства сгорают. Стешка Китаева каждый день спрашивает. Она у нас теперь комсорг, обо всех заботится.

Ну и заварил Голубок кашу, подумал я с тоской.

— За ней ведь тоже приезжали, знаешь?

— Знаю.

— Не тот человек оказался. Осталась Стеша. Может и ты передумаешь, а, Митя?

— Жизнь покажет, — ответил я уклончиво.

Санька погрустнела.

— А мы, видишь… Теперь спальни новые. Простор. На каждую койку по квадратному километру… А зачем ты пришел?

— Посмотреть.

— А по мне не соскучился?

— Соскучился… по всем.

— Ох, ты пугливый, Царевич! Чего боишься? Тебе сколько лет? Четырнадцать! В твоем возрасте Гайдар полком командовал!