Дом на улице Гоголя

Но практический выход из того разговора всё же был: Наташе расхотелось искать встречи с Юлей Астаховой.

Ни через год, ни через два она не позвонила «нашим», а спустя три года, в очередной раз вернувшись из Парижа, поехала в Загряжск к деду и совершила провокацию: прошлась по центру города без обычной маскировки, без очков и с распущенными по плечам волосами. Выглядела Наташа к тому времени великолепно, одета была по последней парижской моде, так что встретить кого-то из старых знакомых не боялась. Мало того, она впервые, и остро, захотела, чтобы её хоть кто-нибудь узнал. На ловца почти сразу же выбежал зверь — Славка Андрейченко, кажется, ещё более огромный и шумный, чем раньше.

В её славную архитектурную пору Андрейченко учился в загряжском театральном училище и активно участвовал в спектаклях скандально известного экспериментального театра. Он был неуёмно энергичен, громогласен, неизменно весел, добродушен и жил в маленькой неопрятной квартирке с тихой и злобной дурнушкой по имени Люда. Славка остался прежним, только некрасивая Люда, не вынеся бесчисленных измен жениха, сошла с его жизненной дороги.

— Натаха! Ты ли это, душа моя? Тебя ли очи зрят? В наши скромные палестины, да прямо с Елисейских Полей? Хороша! Падлой буду, хороша! Глядя на вас, мадам, рискну предположить, что загнивающий Запад ещё неплохо держится, — гремел Андрейченко.

Славно работает местное сарафанное радио, подумала Наташа — никак не связанный ни с Таней Пимашковой, ни с другими архитекторами Андрейченко был в курсе запущенной ею дезы.

На всю улицу повосхищавшись забугорным лоском Наташи, Славка, не входя в обсуждения, потащил на набережную, в ресторан «Поплавок»: «Угостите бывшего соотечественника, мадам, облагодетельствуйте от своих щедрот скромного труженика советской сцены». В ресторане Андрейченко немедленно принялся поглощать спиртное, и чем больше он пил, тем спокойней и будто бы трезвей становился. Вначале разговор прерывали бесчисленные Славкины знакомые, то и дело подходившие поздороваться, перекинуться парой слов, потом их оставили в покое, и к этому времени Андрейченко был уже тих и задумчив. Казалось, он утратил интерес к своей спутнице, которую только что чуть ли не силой затащил в ресторан. Но взгляды Андрейченко, вскользь касающиеся Наташиного лица, говорили ей про другое: он вознамерился что-то для себя понять. Нет, Славка не станет выспрашивать, из скольких комнат состоит её мифическая парижская квартира, сколько в ней унитазов и душевых кабин, он готовился задавать совсем другие вопросы, серьёзные и опасные. Она не сможет ему соврать, и сказать правду тоже не сможет.

Наташа и не заметила, как настроилась на сосредоточенную волну своего визави, но память уже сработала: она вспомнила вдруг, что Славка, Герман Мунц и Юля Астахова были одноклассниками. Наташа не стала ходить вокруг да около, не стала дожидаться, пока Андрейченко начнёт расспрашивать про её парижское житьё-бытьё, решила перехватить инициативу: сходу приступила к самой интересующей её на данный момент теме:

— Слава, раз уж нас сегодня судьба свела, то вот о чём мне хотелось бы поговорить. Ты, наверное, знаешь, что когда-то мы с Германом учились на одном курсе. Правда, я там не доучилась, да сейчас не о том речь. Мы с Герой дружили, и, кажется, я была единственным человеком на курсе, который симпатизировал его девушке Юле. Не сорвись я тогда из Загряжка, быть бы мне свидетельницей со стороны невесты на их свадьбе — Юля об этом просила. Даже не представляю, кто выполнял эту роль вместо меня — твоя бывшая одноклассница не имела подруг в принципе. Боюсь показаться пафосной, но иначе не получится: Юля, очень какая-то отдельная, была нежна к Герману. Нашим девчонкам Гера нравился, они самонадеянно считали: если бы не Юля, уж они бы, вот уж они бы!... Но никто не смог бы дать Гере столько нежности, как это получалось у Юли.

Наташа уже давно ни с кем, кроме деда, не разговаривала так откровенно. Приятная болтовня с Соней, поверхностное общение с Сониными знакомыми, ещё и потому поверхностное, что она не слишком уверенно владела французским, формальное, даже сухое общение в институте — вот, собственно, и все её связи с внешним миром в последние годы. Одинокая питерская родственница, сдержанно негодуя по поводу того, что Наташа не пожелала у неё жить, и даже в гости забегала изредка и ненадолго, произнесла как-то знаменательное: «Ты, моя дорогая, теряешь социальные навыки. Запомни: эта потеря может стать невосполнимой. Тебе нужно заново учиться коммуникабельности».

Этой тирадой двоюродная тётка разразилась после того, как долго и безрезультатно мучила Наташу, добиваясь ответа на простой, по её мнению, вопрос: почему та бросила учёбу на архитектурном факультете. Наташа, понимая, что тётка не оставит попыток выдавить из неё невозможное, невозможное признание, как могла, сокращала общение и, наконец, услышала: «Ты теряешь социальные навыки». Это звучало почти как приговор, это встревожило. Наташа и сама понимала, что дичает, но что она могла поделать, если при попытках восстановить прежние связи, оказывалось, что почему-то первым делом она обязана была доложить, что происходило с ней все те годы, на которые она выпадала из поля зрения. И вот, за столиком ресторана «Поплавок», видя перед собой внимательные глаза не так уж близко ей знакомого и, судя по всему, сильно пьющего провинциального актёра, она вдруг разговорилась.

— Так получилось, Слава — не спрашивай, почему, просто так получилось, — я потеряла из виду всех своих загряжских друзей. Сначала сильно скучала, потом ничего, привыкла. Только вот Юли и Герасима мне продолжало не хватать. Не так давно я решила восстановить наши отношения — если получится, а если нет, то хотя бы увидеться, поностальгировать по молодости, по буйству глаз, по половодью чувств. И вот я узнаю, что Юля загнала Геру под каблук, едва ли не плёточкой помахивает, сама блистает в загряжской журналистике, а Гера никто, и звать его никак. А ведь Мунц по-настоящему талантлив. Он скромен, никогда не рвался на первые планы, поэтому мало кто сумел разглядеть Герину одарённость.

— Что-то я никогда не замечал в Герке особенной одарённости, — пренебрежительно бросил Андрейченко.

— Я тоже долго её не замечала, и, возможно, как все, считала бы, что он хороший человек, и этой характеристики для него вполне достаточно, но ... наш общий друг Сергей Тимохин как-то сказал: Герасим ещё себя покажет, ещё всех нас заставит говорить о себе. Я стала присматриваться к Гериным работам более внимательно, и с удивлением обнаружила, что Серёжа прав: у Геры очень интересное, хотя и робкое пока архитектурное мышление. И вот, вместо того, чтобы «показывать себя», он тащит на себе ребёнка, хозяйство, всё, что Юля на него взвалила. Это, конечно, здорово, когда мужчина такой ответственный в семье, но если он изо дня в день выполняет не только мужские, но и женские обязанности, думаю, это должно его подломить.

—Ёмоё! Подломить! Страсти-то какие!

Не отзываясь на ёрничание актёра, Наташа продолжала:

— Но всё-таки меня больше беспокоит не Герина жизнь, а то, что происходит с Юлей. Неужели наши Тамары были правы, когда говорили, что нахожу в Гериной невесте то, чего в ней нет и в помине? Слава, ты ведь хорошо знаешь эту пару, наверняка пересекаешься с ними, скажи, что там у них на самом деле.

Наташа замолчала и запоздало удивилась: каким-то чудом ей удалось вполне связно выразить то, что до начала своего монолога она и не пыталась облекать в словесные формулы. Вместо слов было вот что: ещё одно светлое воспоминание добрых молодых лет после телефонного разговора с Таней Пимашковой сменилось тоскливой пустотой.

Андрейченко, продолжая внимательно смотреть в Наташино лицо, выдержал мхатовскую паузу, потом заговорил негромко и неспешно:

— Сказать, что я с этой парой дружу домами, было бы явным преувеличением. Юля Астахова категорически не хочет общаться ни с кем из бывших одноклассников, в том числе и со мной. Положила она на десятый «Б» с прибором. Есть одна вещь, в которой не сомневается наш десятый «Б»: мы на удивление дружный класс. Да и то: после окончания школы прошло тринадцать годков, а мы всё ещё, что называется, собираемся. Где ты такое чудо видела? Лично я, сколько живу, с эдаким казусом не сталкивался. Отдельные люди, случается, поддерживают отношения между собой, а так, чтобы собираться всем классом — разве что по круглым датам выпуска. А мы и на свадьбы друг к другу, и на родины. Большое дело, между прочим: а то ведь есть бедняги, которым и на собственные похороны позвать некого. А нам всегда будет кого позвать, особенно на поминки. Мизансцена такая: я, седой и благообразный, лежу в гробу, вокруг со скорбными физиономиями скучились-сгрудились старички и старушки — это наш десятый «Б», и на авансцене — отдельно стоящий человек. Этот персонаж одет в белый плащ с кровавым подбоем, и он восклицает, обращаясь к зрительному залу:

— Где тот подлец, который сказал, что каждый умирает в одиночку? Десятый «Б», даже когда отбрасывает копыта, не отрывается от коллектива.

— Да..., — пригорюнился Андрейченко. — За это стоит выпить. Не чокаясь.

Кажется, сегодня в ресторане «Поплавок» был Славкин бенефис. Опрокинув в себя очередную рюмку, он немедленно продолжил:

— Мелкими кучками мы собираемся не так уж редко, а раз в году всенепременно расширенным составом. Большие ежегодные встречи начинаются в школе на вечере встречи выпускников, продолжаются в каком-нибудь менее пафосном месте — традиция, святое. Лишь двое из нашего десятого «Б» ни разу не приходили в школу, и как раз те двое, которые тебя интересуют. Даже разлетевшиеся по другим городам и весям, нет-нет, да проявятся. Валька Горшков как-то приезжал, Мишка Подпоркин аж из Владика добирался, а эти двое — никогда. И все знают почему: Юля не хочет иметь с нами ничего общего. Гера пару-тройку раз показывался на фракционных посиделках, как правило, импровизированных — кто-то кого-то случайно встретил, быстрый созвон, кто успел, тот подскочил — а с Юлей ни у кого никаких контактов все эти годы не было.