Дом на улице Гоголя

Когда самый авторитетный архитектор города оценивал представленные студентами проекты, он произнёс слово «талант». Это вожделенное, сладкое, жгучее, почти нестерпимое слово прозвучало лишь однажды, и относилось оно вовсе не к Тимохиной работе. Наташин проект был сырым, непроработанным в деталях, и в этом не было ничего неожиданного — Василевская никогда не отличалась излишним усердием. Он не заключал в себе острых решений, трюкачества и авангардных идей, понятных лишь их автору, и это непрыганье выше головы впередистоящего тоже было в Васином духе. Но она сумела соединить стандартные узлы и блоки совершенно нестандартным, даже парадоксальным образом, при внимательном рассмотрении оказывающемся оправданным и рациональным.

Работы подавались студентами неподписанными, и координатор конкурса в конце обсуждения очередного анонимного проекта просил автора представиться. Когда Наташа поднялась, главный архитектор сначала с удовольствием, которое и не думал скрывать, долго смотрел на неё, а потом произнёс фразу, включающую заветное слово:

— У вас есть талант, девушка, но вам нужно больше работать.

Слово, недолго покружив над головами внезапно притихших студентов, упорхнуло в открытую дверь аудитории и тут же стёрлось из памяти. Запал главный на Ваську, не устоял старик, снесло ему крышу от вида нашей красотки, решили на курсе, хотя все прекрасно знали, что главный архитектор города не тот человек, чтобы кидаться заветными словами направо и налево. Наташу воспринимали как яркое солнечное пятно, как экзотический цветок, и никто не рассматривал её как серьёзного в будущем архитектора.

Сергей потерялся, сник, когда Наташа его бросила — все знали, что их отношения закончились с её отъездом. «Оторва она все-таки, эта Василевская. Такому парню голову скрутила! А сама — фьюить — и упорхнула в Сочи, где тёмные ночи, — строго осудили Наташу Тамары. — И с доцентом Дунаевым чего-то мутила, и вообще. Вертихвостка, она и в Сочи вертихвостка».

Глава четырнадцатая

За полгода до знакомства с Батурлиным Наташа легко пережила тот факт, что Сонино плечо не пожелало быть подставленным для выплакивания. Мысль, что насквозь офранцуженная Софи Ланже могла бы стать жилеткой для слёз скоро стала казаться ей страшно глупой: это было бы слишком по-русски. Однако, когда спустя некоторое время Наташе понадобилось не женское сочувствие, а действенное дружеское участие, выяснилось, что эта штука стоит на вес золота, и взять её негде. Конечно, у Наташи был дед, который всегда пришёл бы на помощь, и, что немаловажно, сумел бы оказать эту помощь, но он слишком близко к сердцу принимал проблемы внучки, а она не могла заставить деда в очередной раз волноваться из-за себя.

Новая Наташина беда заключалась в том, что она вдруг перестала понимать, кто она такая есть. Однажды в Питерской электричке она наблюдала пустейшую, казалось бы, сцену: вдрызг пьяный мужик рефреном вопрошал у своей немолодой и смертельно усталой спутницы: «Нет, кто ты есть? Ответь: кто ты такая есть?». «А кто я такая есть? — с острой тоской неожиданно подумала тогда она. — Есть ли вообще эта «я»?». К тому времени в результате многочисленных операций и других разнообразных усилий французских врачей Наташино лицо уже не выглядело изуродованным, можно было сказать, что оно опять стало вполне привлекательным. Но лицо изменилось. Перемены, вроде бы, вышли незначительными, но это было не совсем её лицо. Глядя в зеркало, Наташа не узнавала себя; время шло, а она не привыкала к своему новому облику. Сначала она умудрялась не замечать, что теряет связь с собой, но издевательское вопрошание мужика из электрички неожиданно обернулись огромными валунами на её жизненном пути. Наташе стало не по себе, а потом и по-настоящему страшно.

С поступлением в ленинградский университет она в одиночестве жила на съёмной квартире, и это обстоятельство всегда, вплоть до памятной встречи в электричке, неизменно её радовало. Хорошо было возвращаться по вечерам в свою берлогу, зная, что можно уютно устроиться с книжкой на диване, и никто не будет мельтешить перед глазами, втягивать в пустую болтовню. В Питере Наташа стала завзятой театралкой, на спектакли ходила одна, и это ей нравилось: одиночество в данном случае предоставляло возможность, не отвлекаясь на необязательные вещи, растворяться в том, что происходило на сцене, а также между сценой и залом. Теперь же она вспомнила, что до сочинского кошмара ей непременно нужно было ретранслировать, и как можно большему количеству людей, свои художественные впечатления.

«Люди вообще меняются с годами», — пыталась успокаивать себя Наталья, прекрасно при этом понимая, что дело не в возрасте. Вот и в ленинградском университете она не завела друзей, а ведь когда-то половина молодого Загряжска ходила у неё в товарищах. Конечно, выпавшие на её долю испытания были не для слабонервных. Около двух лет она находилась в вынужденной изоляции, и после, когда ситуация несколько подправилась, всё равно избегала общения с прежними знакомцами — не хотела, чтобы до Сергея дошло хоть какое-то известие о том, что она покалечена, и вообще боялась расспросов. Наталья уехала из Загряжска, поступила на экономический факультет в Ленинграде, но будучи хоть уже не чудовищем, но ещё отнюдь не красавицей, чувствовала себя неуверенно, не знала, как держать себя в обществе раскованных и сплошь смазливых однокурсников, к тому же, на десять лет её моложе.

Прежний весёлый кураж Наташи, привлекавший к ней самых разных людей, напрочь испарился, а новый, связанный исключительно с художественными впечатлениями Парижа и Ленинграда, не подошёл для общения с будущими экономистами. Престарелая с точки зрения семнадцатилетних юнцов провинциалка своими восторгами по поводу вернисажей и театральных премьер вызывала у питерских студентов лишь плохо скрываемые насмешки. Да и Наташе было скучно с новыми однокурсниками. Молодые ленинградцы могли хоть каждый день ходить в Эрмитаж, впитывать роскошь его собраний, но они не появлялись там с детства, когда педагоги или родители приводили их в музей за руку. Её бывшие однокашники-архитекторы из провинции по нескольку раз в год ночным поездом, на верхних боковушках мчались в Москву, чтобы днём походить по музеям, побродить по городу, и не тупо фланировать, а целенаправленно: осматривать архитектурные объекты, чтобы потом в ночь возвращаться в свой город. Загряжские студенты могли часами обсуждать творческие приёмы Феллини, или поэтику Уитмена, а здесь, в культурной столице, будущие экономисты сочли бы это чудачеством, обусловленным провинциальной скукой.

Наташа кожей ощущала свою отдельность от людей, и понимала, откуда она взялась. В семьдесят первом, срываясь к тётке в Сочи, она сделала неверный шаг, и выпала из течения жизни. В ранней молодости кажется, что можно исправить всё, что накуролесишь, а с возрастом приходит горькое осознание, что исправить нельзя почти ничего. И тут этот мужик в электричке: «Кто ты такая есть?». «И, правда, кто я такая есть? — размышляла она безо всякого намёка на внутренний ответ. — Уж точно, не весёлая и открытая миру Наташка Василевская. А кто же тогда? И куда подевалась я прежняя?».

Она стала избегать зеркал — на неё смотрела оттуда незнакомая молодая женщина. Ей стало неуютно в доме одной: чудилось, что где-то рядом та, которая отражалась в зеркалах вместо неё. Не умея справиться с нарастающей тревогой, она позвонила доктору Роша, и спросила, нельзя ли провести столько, сколько понадобиться дополнительных операций с тем, чтобы вернуть лицо, которое теперь осталось только на фотографиях. Средства для операций она рассчитывала раздобыть, продав оставшиеся бабушкины изумруды.

— К сожалению, это невозможно, мадам, во всяком случае, в ближайшие годы, — даже по телефону ощущалось, что доктор огорчён настроением пациентки. — Поверьте, Натали, ваше лицо почти не изменилось, и вы уже скоро привыкнете к незначительным переменам в своём облике. Сейчас вы испытываете некоторый психологический дискомфорт — это случается при пластике лица — но вы нуждаетесь не в операциях, а в помощи хорошего психолога. А я жду вашего появления в клинике в оговоренные сроки.

Однако Наташа чувствовала, вернее, она определённо знала: психолог ей не поможет. Тут другое.

Она нередко приезжала к деду в Загряжск, бывало, подолгу жила там, но ни с кем из знакомых ни разу не пересекалась. Стоило ей надеть очки с дымчатыми стёклами, гладко зачесать волосы, и она со своим «подправленным» лицом становилась неузнаваемой. Наташе не то, чтобы нравилось быть невидимкой, так она чувствовала себя более защищённой. Но сейчас ей было необходимо поговорить с кем-то из людей, хорошо знавших её раньше. Старательно перебирая в памяти имена и лица из прошлого, она убедилась в том, что на свете существует только один человек, которому она сможет довериться, и который, возможно, сумеет ей помочь — Юля Астахова.