Дом последней надежды

Если бы я умерла, ему пришлось бы убить Бьорна.

Нехорошо.

И я согласилась, что нехорошо.

Я тонула в мехах. Жарко. И хорошо, потому что время от времени возвращался озноб, и тогда пальцы начинали мелко трястись, за ними и руки, и ноги, и…

Тьеринг меня обнимал и ложился рядом. Это было… неправильно.

В высшей степени неприлично.

Но в чужом доме, с балки которого свисали черепа ворон и соколов, заячьи кости и фигурки, вырезанные из нарвальих рогов, о приличиях как-то не думалось. Живое тепло согревало быстрее мехов.

— Ты все мне расскажешь, женщина, — сказал тьеринг недовольно. — И я вырежу сердце тому, кто рискнул обидеть тебя…

А я закрыла глаза.

Пожалуй, это можно было счесть признанием в любви, но…

…Иоко пришла в ужас.

Вот глупая… он ведь и вправду вырежет. И стоит лишь назвать имя… но что дальше? Суд?

Казнь?

Никто не смеет убивать подданных Императора, кроме палачей, им же назначенных. И даже если выйдет доказать на суде, что колдун пытался от меня избавиться, тьерингу это не поможет…

Я вздохнула.

— Опять много думаешь? — он упер палец мне в лоб.

— Иначе не выходит.

От него пахло… потом. И мехами. И кажется, еще сосновой смолой, ветром южным, солью… морем и кораблем. Дорогой, которую чертят волны.

Уехать бы…

…бросить все и сбежать на край мира, тем более, что я точно знаю, что никакого края нет, но есть неизведанные земли, где мы вдвоем можем построить свою цивилизацию.

Мечты.

И критики они не выдерживают, но… я хочу в кои-то веки побыть слабой женщиной, создающей в голове собственный идеальный сценарий будущей жизни.

Вздох.

— Хорошо, — тьеринг умудряется понять меня, хотя ни слова не произнесено вслух. — Я не стану его убивать… сам.

Разумное уточнение.

— Но ты все равно мне расскажешь…

— А вороны еще не…

— Они не все видят. И не все понимают. Птицы же, хоть и умные.

У него светлые глаза. И пожалуй, он все-таки не слишком красив. Нос вот ломали и не один раз. На левой щеке шрам, который стягивает кожу, и кажется, что тьеринг постоянно щурится на один глаз.

И губу тоже рвали. Но здесь шрам тонкий, едва уловимый.

Щетина светлая.

Колется.

И опять шрам, уже на лбу. Он уходит куда-то в волосы, и мне хочется проверить, как далеко… не стоит этого делать. А потому, прерывая неловкий момент, я говорю.

…это легко.

…об отце и матери… и наследстве… и о браке моем неудачном. Я рассказываю подробно, насколько могу, а он хмурится. И шрамы проступают ярче. Они выглядят этакими швами, которыми боги скрепили лоскуты кожи. Еще и не стали подбирать по цвету. И левая щека получилась темнее правой. Она словно обожжена, и пестрит мелкими вмятинами.

…о доме.

И собственной беспомощности. Болезни.

Пробуждении.

Он умел слушать.

Редко кто из прошлых знакомых моих мужчин умел слушать. А тьеринг… не перебивал. Не лез с вопросами. Не мешался своим сочувствием. Он просто был и позволял говорить.

Спасибо.

Я устала.

Рассказ получился длинным и сумбурным каким-то. Утомительным. И я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что тьеринг не исчез. Он спал, вытянувшись на краю ложа, положив голову на согнутую руку. И выглядел вполне умиротворенным…

Носатый.

И колючий. От моего прикосновения он очнулся. Моргнул. Ресницы короткие и светлые. И на правом еще светлее… белые почти. И шрамы растворились.

Света хватает.

Он проникает откуда-то сквозь крышу, обесцвечивая и черепа, и ленты, на которых они висели. И лишь фигурки из рога нарвала тускло светились. Свет ложился полосами на меха.

И на его лицо.

На мое.

Я щурилась и… чувствовала себя почти спокойно. Настолько, насколько это вообще возможно в незнакомом месте с посторонним мужчиной под боком.

— Как ты? — он разглядывал меня, а я не могла отделаться от мысли, что выгляжу не самым лучшим образом. Но…

— Хорошо. Почти.

Легко.

И солнце выглянуло… а сердце стучит. Характерненько так… уж не влюбились ли мы ненароком? Нет. Конечно, нет… зачем нам это? Правильно, незачем… поэтому никакой любви, одни рефлексы. Сильный мужчина, слабая женщина и все такое…

— Бьорн сказал, что знает, как тебя защитить.

Он сам выбрал правильную тему. И пожалуй, за это я тоже была ему благодарна. А поскольку говорить не хотелось, лишь кивнула.

…бубен стучит.

То громко, оглушая, то тихо, так что этот стук поневоле путаешь с голосом собственного сердца. Оно подхватывает странный ритм.

Рваный.

Чужой.

Дымят жаровни. Вернее, их заменяют железные миски, полные красных углей. Дымок поднимается. Толстые пальцы человека-медведя крошат траву.

Разноцветные искры дрожат над углями.

Мне не больно.

Не страшно.

Я сижу на шкуре белого медведя и позволяю измазать себя кровью. Кровь он берет из чаши, в которую опускает три пальца.

…надеюсь, они никого не убили?

Горячая кровь течет по лицу.

И касается губ. Я слизываю капли. Солоноватая… как ни странно, не противно. Вкус сладко-соленый, и я пытаюсь запомнить его. Зачем? Понятия не имею.

А бубен гремит.

И голос Бьорна вплетается в гром его… он очаровывает. Он заставляет расслабиться. И кажется, моя душа вот-вот расстанется с телом.

Не стоит.

Держусь. За него. За кровь. Она, словно печать, запершая выход. И не знаю, надо ли радоваться или возмущаться… нет, силу не заперли, теперь я ощущаю и ее, этакий огонек в животе, который того и гляди разродится выводком бабочек.

Бабочек не хочу.

Хочу, чтобы закончилось.

Мне подают клинок, больше похожий на зуб чудовища, посаженный на деревянную рукоять. Острие его легко вспарывает кожу, и кровь льется.

…льется кровь.

Сбегают по ладони алые капли. Сыплются в чашу, и кровь мешается с кровью. Мне предлагают выпить, и я соглашаюсь. Эта — сладкая, что дикий мед.

Бьорн исчезает.

Нет, он рядом. Я слышу его бубен, голос которого не позволяет вырваться из дымного плена. Пахнет… а хорошо пахнет. Он возвращается и протягивает полосу белой ткани.