Дом последней надежды
Шрифт:
Мацухито вздыхала над каждым кусочком.
Шину просто ела.
Она старательно двигала челюстями, но задумчивый взгляд ее был обращен в стол.
Тревога шевельнулась.
Что-то такое… нехорошее случилось. Или должно было случиться? Заговорить?
Я решилась, когда девочка подала чай и Кэед, решительно отстранив служанку, сама присела к круглому заварочному чайнику. Она колдовала, что-то разливая и смешивая, и выглядела почти живой.
Почти счастливой.
– Спасибо. – Я приняла в ладони чашку. – Я… много думала в последние дни.
Чай пах жасмином.
– Боги послали болезнь испытанием
И почему мне это так важно?
– Чего вы хотите?
Моя заготовленная речь рассыпалась. Я вдруг поняла, что им все эти слова неинтересны.
Они не верят словам.
А чему верят?
– Простите? – подала голос Кэед. Она сидела на корточках, и спина ее была пряма.
И она не стала наряжаться к обеду. Бледную кожу ее покрывали веснушки. Рыжие. Яркие. Они были и на носу, и на лбу, и, кажется, на руках тоже.
– Чего вы хотите? – повторила я вопрос, который когда-то задавала сотрудникам.
Правдивые ответы, к слову, получала крайне редко. Но тогда они меня не слишком-то интересовали.
– Сейчас? – уточнила Кэед.
– Вообще. От жизни.
– А разве нам позволено иметь желания? – Легкий наклон головы, который выражает и недоумение, и насмешку. Разве пресветлая госпожа Иоко не понимает, что женщинам, собравшимся под крышей ее дома, желать нечего?
– Любому человеку, если он жив, позволено иметь желания.
Неделя.
Ровно неделя прошла с того ужина, на который я возлагала немалые надежды, только они не оправдались. И теперь мне самой было смешно.
И вправду, на что я рассчитывала?
Правдивые ответы?
Откровения?
Слезы? Признания?
Объятия?
Заверения в любви и верности… глупость какая… эти женщины разучились верить кому бы то ни было. Да и я… что я могла им предложить?
Только старый дом, нуждавшийся в заботе. И иллюзию покоя.
Почему иллюзию?
Потому что шкатулка, в которой Иоко хранила немногие свои сбережения – справедливости ради стоит сказать, что не только свои, – была почти пуста. Пара золотых лепестков, скромная кучка серебра и вязанка медных монет.
Вот для чего, стало быть, дырочки в них.
Удобно.
Я села и попыталась вспомнить, куда ушли деньги.
Ничего.
Молчание и… ощущение вины? Их не украли, это я знала точно. Быть может, Иоко перепрятала монеты? Но куда? Я сдавила голову руками, с трудом удерживаясь, чтобы не удариться лбом о низкий столик. Столик был красив – полированное дерево и мозаика из разноцветных камней. Тонкая работа.
Дорогой?
Иоко не знала.
Женщины не должны считать деньги, для этого есть мужчины.
Мужчин поблизости не наблюдалось, равно как и свитков, в которых велись бы расходы, и вообще хотя бы бледного подобия учетной книги.
Не было ее.
Женщины не должны…
Ясно.
Денег нет, и куда подевались, выяснить вряд ли получится. В первую декаду месяца мне должны выдать содержание, но его хватит лишь на необходимое, а скоро зима и… зимой холодно.
Это Иоко знала. Даже в том прошлом ее доме, который считался богатым, зимой было прохладно, хотя каждый день разжигали очаг и застилали пол меховыми коврами. Здесь же…
Надо что-то делать.
Сперва
разобраться со счетами и ценами, но сама я буду долго возиться, а вот если попросить о помощи…– Госпожа? – Шину откровенно удивилась. – Простите, госпожа, но вы уверены? Вы и вправду хотите, чтоб я…
– Вы же работали в лавке мужа? Вели его дела, помогали во всем? – Я наклонила голову, хотя и без того Шину была много выше Иоко.
Она кивнула и нахмурилась.
А ведь и она далеко не стара… слегка за тридцать. Лицо круглое. Кожа смуглая, но гладкая, без изъянов. В уголках глаз появились первые морщины, а в волосах – седина, но легкая, несерьезная…
Широкие плечи.
Крепкие руки.
Слишком крупная. Слишком грубая, чтобы считаться красивой, во всяком случае, по меркам этого мира. Мой был куда менее строг…
– Моя болезнь…
– Болезнь? – Шину фыркнула. – Конечно, болезнь…
– Разве нет? Я плохо помню, что было… раньше.
– А то… икшари-корень памяти лишает… его иные используют… по-всякому. – Она пожевала губами и сказала: – Вот что, госпожа Иоко, чем могу, помогу. Мой дом ныне здесь, и иного уже не будет. Да что я умею? Лавку вот держать…
Что за корень?
Я слышала… нет, не я, но Иоко… серый корень, который добывали в болотах, а после сушили и, перетертый, мешали с маковым молочком, получая зелье забвения.
Сладкое.
И горькое.
Оно даровало чудесные сны, но стоило взять больше дозволенного, и сны эти становились кошмарами… ее супруг, помнится, в одну ночь страшно кричал, и бегал по дому, и прятался, уверяя, будто бы демоны-они [16] пришли за ним… Он описывал их, огромных, вооруженных палицами-канабо, столь ярко, что Иоко почти поверила и понадеялась, что они заберут ее супруга.
16
Большие клыкастые человекоподобные существа, живущие по ту сторону мира. Сильны. Трудноубиваемы. Любят человеческое мясо.
Не сбылось.
Больше к корню он не прикасался, и Иоко не стала бы. Сама бы не стала… она видела, что зелья делают с разумом человека, тогда как…
Узнаю.
Время и терпение. Терпение и время… а пока – дом.
И кухня, где отыскался мешок белого риса, который Шину пересыпала с ладони в ладонь, пробовала круглые зерна на зуб и хмурилась.
– Дрянной подсунули…
Масло прогоркло.
Листы сушеных водорослей тоже оказались не лучшего качества. Да и вовсе на кухне огромной, способной прокормить всех обитателей некогда большого дома, ныне было поразительно пусто, как и в самом доме.
С полдюжины ваз, две из которых Шину отставила в сторонку, причем выбрала не самые красивые.
– За эту с полсотни лепестков выручить можно, – она вручила пузатую темную вазу Иоко. – А та – и сотню потянет. Старая… только без меня не ходите, я вас к нужному человеку сведу…
Нашлись и забытые некогда ширмы, одна с дырами, а пяток вполне приличного вида. У драной Шину ходила долго, то приседала, то поднималась.
Вздыхала.
Трогала потускневшие крылья алого дракона.
– Может, гордячка наша и сумеет починить, – вынесла она вердикт. – А за такую больше полусотни не дадут…