Дом

Возможно, Робер, со своей стороны, думал, что незавершенность дома, точнее, тот факт, что он строится, он в процессе, и еще можно что-то в нем поменять, усовершенствовать, внести нечто новое, а то и коренным образом изменить его предназначение, – так вот, Робер, возможно, интуитивно догадывался, что это нравится Х, и хотел ей угодить. Поэтому он не спешил, тянул волынку. И может быть, в самом деле рушил ночью то, что строил днем. Ссылаясь на некое несовершенство, на необходимое улучшение. Кто знает?

Несмотря на горы всего необходимого для ремонта и строительства – его захламленный гараж смахивал на пещеру Али-Бабы в колоссальном хаосе, его старая машина тоже была полна инструментов и материалов, механизмов, разрозненных запчастей, а карманы топорщились от болтов и гаек, – Роберу хронически чего-то не хватало: то винта, то деревяшки, клея, гвоздя, необходимого в данном случае. На острове, где не было скобяной лавки, а порой он бывал отрезан от мира неделями, эти мелочи вполне могли остановить стройку. Такое положение вещей тоже устраивало Робера – и не исключено, что он, возможно бессознательно, его культивировал.

Наверно, именно здесь, в удовольствии мечтать и грезить – в потребности сохранить и продлить желание – надо было искать главную причину – которую разделяли Х и Робер, сами себе в этом не признаваясь, – затянувшихся работ.

Разве, не задумываясь об этом, оба действующих лица не стремились сделать так, чтобы строительству никогда не пришел конец – какое двусмысленное выражение! – чтобы они могли, каждый со своей стороны, мечтать о доме? Как станет скучно, когда дом будет закончен! Когда все будет в порядке, и не на что больше надеяться, нечего представлять, нечего делать!..

* * *

Попроси кто-нибудь каждого рассказать – положа руку на сердце – историю постройки дома, скорее всего, получилось бы три очень разных картины. Как если бы Джотто, Сезанна и Пикассо попросили изобразить одну и ту же вазу с яблоками – или тот же домик посреди лужайки. Наверно, вышли бы три настолько разных полотна – невозможно было бы и догадаться, что на них изображены те же фрукты в той же обстановке или тот же домик в том же пейзаже. На их картинах все – формы, цвета, оттенки – не просто отличались бы друг от друга, но, скорее всего, разные варианты были бы абсолютно несовместимы.

Х рассказала бы историю по-своему. Робер предложил бы, наверно, свой вариант, близкий к первому, по крайней мере согласующийся с ним. Симон наверняка показал бы нечто иное. Действующие лица, участок, вид, безбрежное море были бы те же, как и небо, и свет, но общий тон, сюжет, перипетии подчеркнули бы разные черты персонажей, выдвинули на первый план разные случаи и, в конечном счете, предложили иной исход.

Симпатия Х к Роберу была не случайной. Он был для нее элементом преемственности с маминым домом, потому что после отца долго занимался его обслуживанием и ремонтом, но дело было не только в этом; главное – Робер был для Х дорогой сердцу связью с островом. Именно Робер позволял Х не чувствовать себя здесь совсем чужой, создавал иллюзию, что она тоже отсюда, что она – полноправный член здешнего сообщества. На острове, помимо приезжих – они не в счет, – было три категории жителей: постоянные, зачастую проживавшие здесь на протяжении нескольких поколений, прочно укоренившиеся, с домами, участками, социальным статусом, связанные родством, свойством, дружбой, это было островное общество; пришлые, осевшие здесь по своим делам или на пенсии, эти, в зависимости от давности пребывания на острове, более или менее влились в местное население; наконец, владельцы летних домов, которые, как правило, «обожали остров» – эта формулировка повторялась из поколения в поколение, – были к нему глубоко привязаны, но зачастую мало что знали о его истории, традициях, обычаях и об островном обществе, на которое они смотрели как бы издалека, закрывшись в своих красивых, комфортабельных домах и ограничившись собственным социумом, сводившимся к остальным жителям летних домов. Кстати, в последние годы возник парадокс: все были склонны считать остров своим домом, но с разрастанием двух последних категорий, наоборот, никто больше не чувствовал себя дома. Местные – потому что число дачников слишком выросло, у них были слишком большие дома и слишком много денег. Пришлые – потому что понимали, что островное общество не держит их за своих. Дачники же, несмотря на свое завидное положение, все же сознавали, что они не здешние и здешними никогда не будут.

Х всегда хотелось переломить эту ситуацию и если не стать совсем островитянкой – этого ей не позволяла работа, а до пенсии было еще далеко, да и тогда она не собиралась жить на острове постоянно, – то хотя бы частично интегрировать в местное общество. Робер, полагала она, мог дать ей эту возможность. Он часто приносил ей дары земли и моря, яйца от своих кур, овощи с огорода своих родителей, иногда устриц, которых выращивал на севере острова его брат, изумительных на вкус. Он рассказывал ей об острове, о его постоянном населении, от него она слышала новости и сплетни, узнавала о рождениях и смертях, обо всем, что связывает людей в обществе.

Так что о Робере как строителе дома Х не могла судить здраво. Она, конечно, видела, что строительство затягивается, отдавала себе отчет во всех недостатках и медлительности своего партнера, сознавала, что стройка неделями, как говорится, стоит на месте. Она утешалась, говоря себе, что незавершенность дома не дает угаснуть желанию. Эстетическое, если угодно, утешение, но весьма туманное. Но больше всего ее утешало другое: Робер давал ей то, за чем она сюда приезжала, она ведь хотела стать настоящей островитянкой, совсем островитянкой, вскормленной дарами земли острова и окружавшего его моря. Эта привилегия была неведома дачникам, даже обосновавшимся здесь очень давно, даже самым богатым, и ради нее Х была готова стерпеть что угодно, самые безобразные задержки, самые беспардонные нарушения. Она хотела дом, чтобы стать островитянкой. С кем могла она поделиться этой целью, уходившей корнями в самые сокровенные глубины ее истории?

Симон, разумеется, смотрел на продвижение работ совсем другими глазами. Разумный Симон, невозмутимый Симон, прочно стоящий обеими ногами на земле, был вне себя. Он очень злился на Робера.

Попроси его кто-нибудь рассказать о стройке – не в этом дело: надо было скорее кончать с этим домом, стройка и так слишком затянулась, – Симон выказал бы подход более прагматичный и простой. Логичный. Ему хотелось, чтобы дело пошло быстрее и стройка закончилась без проволочек. Хотелось, чтобы Х рассталась с Робером и поручила работы крупному подрядчику, солидному, с хорошим оборудованием, который не станет тянуть волынку. И с которым Х не погрязнет в сантиментах, не имеющих отношения к делу.

Симон без обиняков высказал свое мнение Х. Он вложил в строительство достаточно средств, чтобы позволить себе соображения о его ходе. Нелестно высказался он и о самом Робере. Славный малый, кто спорит, но работы-то не кончаются и никогда не кончатся. Симон, успевший на него насмотреться, считал, что Робер никогда не изменится. Он бестолков, тонет в деталях. У него недостаточно широкие плечи, чтобы вынести груз стройки. Пора с ним расстаться. В качестве группы поддержки Симон позвал сына Х – тот ведь тоже мыслил себя в этом недостроенном доме, держал его в голове и чувствовал себя вправе отпускать критические замечания насчет Робера, к которому, впрочем, хорошо относился.

Разговор между Симоном и Х вышел серьезный. Бескомпромиссный. И разрушительный. После нескончаемой череды задержек, проволочек, инцидентов и нестыковок на стройке критика Симона – которую она находила совершенно обоснованной, – спровоцировала у Х тяжелый кризис, и она вновь пала духом. Руки опустились. Казалось, что больше она уже ничего не сможет. Что этот дом – слишком тяжелое для нее бремя, что он никогда не будет достроен, что эта затея выше ее сил. Казалось, что ее история на этом и закончится. С Робером или без него. Но с недостроенным домом на вершине утеса, печальным свидетельством ужасной неудачи – возможно, это не удалась вся ее жизнь.

VIII

Майским днем порт готовился к празднику – ежегодному празднику, празднику теплых дней, празднику местных святых, который весь поселок праздновал в едином порыве. Вихрь закружил его – скромная феерия, по меркам островного общества, но все же с капелькой безумства, возбуждения, хмеля, как и полагается таким празднествам. Подготовкой к увеселениям были заняты все. Всем было некогда. Все метались в разные стороны, только и думали что о празднике, о танцах, о большом фуршете, устроенном комитетом рыбаков, на который пригласили все население – по крайней мере, островное общество, постоянных жителей, остальные тоже были званы, но робели, считая себя чужаками или, может быть, находя предстоящее празднество слишком простонародным, не хотели смешиваться с местными и не собирались в порт. Но неважно. Праздник владел умами. Дети были взбудоражены, организаторы перегружены, старики как будто помолодели. Праздник должен был привлечь много народу: лавочники надеялись на хорошую выручку.