Дома стены помогают

— Как, выспался?

— Вроде бы.

В свете луны ее лицо казалось очень бледным, а глаза необычайно большими.

Наверно, ей хотелось знать, не услышал ли я чего-нибудь.

Я еще раз зевнул.

— Встаю.

— Пора, мой друг, пора, — сказала Туся. — Сейчас будешь чай пить, а потом ляжешь спать так, как полагается, как все нормальные люди, в постель…

Иногда мне сдается, что она считает меня куда моложе и неразумнее себя.

Может быть, она права? Может быть, так оно и есть на самом деле?

* * *

Однажды я пришел на стадион «Динамо», там в этот день был матч ветеранов.

Играли команды двух знаменитых клубов.

Это был, может быть, самый первый матч ветеранов, позднее подобные матчи стали проводиться чаще, наверно для того, чтобы старики могли хотя бы еще раз тряхнуть стариной, вспомнить былые сраженья.

Помню, как они появились на поле, прославленные, популярные в прошлом игроки.

Стадион, не сговариваясь, встал и стоял до тех пор, пока не раздался свисток судьи.

Взлетел мяч. Началась игра. Было как-то странно, непривычно видеть на поле пожилых, почти сплошь лысых, обрюзгших футболистов, которые казались особенно неуклюжими, даже смешными в майках и трусах. Они бегали по полю, гонялись друг за другом, водили мяч, забивали голы и снова разбегались в разные стороны.

Стадион бушевал. Болельщики кричали на разные лады, окликали игроков, как бывало, по именам, подбадривали их своими воплями.

Я сидел в пятом ряду на восточной трибуне. И, странное дело — по натуре я азартен, а уж спокойно видеть футбол и вовсе не могу, — однако на этот раз я остался спокойным. Сам себе дивился: ни разу не вскочил, не крикнул, даже не вздрогнул, словно вовсе не я, а кто-то совсем другой, равнодушный и холодный, сидел на трибуне. А мне было просто жаль их, еще недавно знаменитых, избалованных популярностью, прославленных и теперь навсегда ушедших из спорта.

Между тем они бегали, орали, бесновались, забив гол, бросались друг другу в объятия, все так, как когда-то в дни славы и молодости, но мне казалось, это все понарошку, словно дети играют во взрослых, а болельщики не принимают их всерьез и относятся к ним снисходительно.

И еще я подумал, что болельщики, должно быть, кричали и подбадривали футболистов не потому что и в самом деле переживали и волновались за них, а из чистой жалости.

Они жалели бывших знаменитостей, но не хотели, чтобы те знали, что их жалеют. И болельщики делали вид, что волнуются за них без дураков, по-настоящему. Ведь жалость в сущности унижает… В ту пору мне было около двадцати трех. Я только еще входил в большой спорт, был молод, полон сил, желаний, надежд, пусть даже и таких, которым никогда не суждено сбыться, меня ожидало будущее, представлявшееся ярким, блистательным, полным побед и радостных свершений, старость казалась далекой-далекой, подобно никогда не достигаемой линии горизонта.

Однако шли годы, время летело с поистине космической скоростью.

Минуло мне тридцать, тридцать пять, потом сорок, а вот и сорок три, что называется, вполне зрелый возраст.

В прошлом году я ушел из спорта. За год до того простился со спортом наш прославленный вратарь Сережа Серебров. И вот настал мой черед.

В тот день я играл последний матч. Я забил подряд целых три гола. Кажется, никогда еще я не был в такой отличной форме.

После матча были речи, восхваления самого высокого толка — непревзойденный, талантливый, удивительный. Подарки, грамоты, рукоплескания, последний круг почета, который я прошел вдоль трибун, как бы купаясь во всеобщем обожании.

К моим ногам падали брошенные с трибун цветы, болельщики дружно скандировали:

«Слава Славе… Слава Славе…»

И хлопали в ладоши.

Я поднимал руки, прижимал цветы к сердцу, охотно улыбался, а в душе сидела заноза: сегодня прощаюсь со спортом. Отныне, навеки, навсегда…

Потом я увидел Тусю и Валю. Они сидели рядом, смотрели на меня.

Я поднял руку, помахал им, широко, может быть, даже чересчур широко улыбнулся. Туся в ответ помахала мне ладонью, а Валя продолжала по-прежнему молча, пристально глядеть на меня.

Что было в этом взгляде? Боль за меня, или жалость, застенчивая, боязливая, не желавшая, чтобы ее распознали, или еще что-то, чего я так и не сумел понять?..

И все время, пока я обходил стадион, улыбался, как бы купаясь в обожании зрителей, приветствуя всех сидевших на трибунах, и позднее, пожимая многочисленные руки, позируя перед объективом фотоаппаратов, я не мог позабыть этот взгляд, исполненный то ли боязни, то ли обиды за меня, что ли…

* * *

Мое объявление, написанное красным фломастером по белому, висело под стеклом на стенде Мосгорсправки возле Кировского метро: «ОДИНОКИЙ С СОБАКОЙ СНИМЕТ КОМНАТУ ЗА ГОРОДОМ».

Признаться, я не ожидал такого количества звонков. Звонили с раннего утра до позднего вечера, Большей частью звонили женщины.

Я исписал целый блокнот адресами дачных поселков, поблизости или вдалеке от Москвы, на берегу канала, в лесу, возле поля, за рощей…

А какие дачи сулили мне! А удобства одно лучше другого — душ в саду, телефон, оранжерея, бассейн, сауна, ягодные кусты, с которых бери и рви ягоды сколько душе угодно, трава по колено, валяйся в ней хоть день-деньской.

У меня глаза разбегались, столько соблазнительных предложений. И я решительно не знал, на чем следовало бы остановиться.

А потом позвонила Туся. Поначалу я не узнал ее.

— Какая комната нужна вам? — спросила она.

— По возможности хорошая, — ответил я. — На не очень населенной даче и не очень далеко от Москвы.

— Хотите Синезерки?

— По какой дороге?

— Под Волоколамском.

— Далеко? — продолжал я спрашивать, все еще не узнавая Туси.

— Да, — ответила она. — Далековато, но место чудесное.

— Чем же? — спросил я.

— Река, лес и все, что хотите, на все сто двадцать пять с половиной!

Тут я узнал ее. Именно по этому выражению. Она часто говорила так: «На все сто двадцать пять с половиной».

— Это ты? — спросил я. — Откуда взялась?

— Из галактики, — ответила она.

— Надо же! — сказал я.

— Что это тебя потянуло снять комнату на даче?

— Во-первых, для разнообразия.

— Вот как, — сказала Туся. — Силен у меня отец, разнообразия ему, видите ли, захотелось. Ну, а во-вторых, что же?

— Во-вторых, по слухам, лето обещают жаркое, душное, а мне и Ауту поэтому полезнее находиться в это время на свежем воздухе.

Туся засмеялась. Она могла смеяться сколько угодно, но кто же, как не она, знал, что еще зимой у меня обнаружили диафрагмальную грыжу и врачи мне прописали, помимо всяких лекарств, диету и, как ни странно, свежий воздух, который, оказалось, весьма благотворен для диафрагмальной грыжи.

— Я позвоню тебе вечером, — сказала Туся, — Можно?

— Можно, — ответил я.

— А ты будешь дома?

— Куда же я денусь?

— Кто тебя знает, — протянула Туся. — Стало быть, до вечера.