Дома стены помогают

— Куда уехать?

— Домой. К себе.

— Зачем?

— Как зачем?

Я засмеялся и сам почувствовал, что смех мой звучит ненатурально, деланно.

— Пора и честь знать. Сколько можно беспокоить тебя и маму?

Туся вздохнула так, словно несла что-то очень тяжелое.

— Ты, папа, сущий ребенок…

— Это хорошо или плохо? — спросил я.

Туся махнула рукой:

— Чего ж хорошего, в твои годы быть ребенком, прямо скажем, нерентабельно.

— Как так, нерентабельно? Что это значит?

Туся снова вздохнула:

— А, что с тобой говорить…

Медленно пошла обратно, к дому.

— Туся, — окликнул я ее. — Постой…

Она не повернула головы.

Что я мог сказать ей? Попытаться до конца выяснить отношения? Зачем? И вообще, к чему ставить точки над «i», не лучше ли стремиться обходить острые углы, вежливо улыбаться, соглашаться со всем, что тебе говорят, а самому поступать так, как считаешь нужным? Только так, не иначе.

И, главное, никого не обязывать, не утруждать собой, не быть никому в тягость. И чтобы тебя не жалели.

«Боюсь чужой жалости», — утверждает моя дочь. Я тоже боюсь.

Как это Дусенька давеча сказала? «Жалость — чувство обоюдоострое. Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так…»

Дусенька словно бы ни к кому отдельно не обращалась, а на самом деле зорко поглядывала то на Валю, то на Тусю, при этом упорно обходила меня, стараясь не взглянуть даже ненароком своими маленькими, как бы утопленными глазами.

Я боялся чужой жалости, но не сумел избегнуть ее. Потому что и Валя и Туся — обе жалели меня и сюда, на дачу, взяли тоже из жалости. Ну и что с того? Разве я не пожалел однажды замерзавшего щенка? Или я не жалел тех, бывших прославленных футболистов, игравших матч ветеранов?

Вспомнилось, как Валя смотрела на меня во время последнего моего матча на стадионе. Я поймал тогда ее взгляд, и, все время, пока я ходил, улыбался, пожимал чьи-то руки, говорил о чувствах, испытываемых мной, перед моими глазами стоял этот взгляд, в котором была и горечь, и боль, и обида только за меня одного, ни за кого другого…

Я свистнул Ауту, и он радостно впрыгнул в машину. Самое большое удовольствие для Аута — ехать со мной в моей машине.

— Поедем, дружок, — сказал я ему. — Поглядим, как там дома…

За своими вещами я решил приехать как-нибудь в другой раз. Да и вещей у меня на даче было всего ничего, можно подождать до осени.

Однако все-таки надо было проститься с Тусей. Как-то неловко уезжать, не сказав ни слова. Правда, я понимал, что могу не устоять, едва лишь она начнет уговаривать остаться, а она непременно начнет, потому что жалеет меня.

Может быть, и в самом деле уехать, не говоря больше ни слова, а как-нибудь в Москве встретиться с Тусей как ни в чем не бывало и постараться объяснить ей, что так оно лучше и для нее с матерью, и для меня. И с Валей тоже надо будет поговорить, может быть, не стоит объяснять все как есть, просто сказать, что дел в Москве много. А поверит она или не поверит, это уже не моя забота…

Я вылез из машины, постоял, не зная, что предпринять. Аут сидел на моем сиденье, молча, настороженно глядел на меня своими чуть выпуклыми темно-карими глазами. Я через силу усмехнулся.

— Что, брат, хочется ехать, как я погляжу?

В ответ он гулко залаял. Не терпится уехать, до того любит кочевать, сил нет…

Потом он разом замолчал, глядя куда-то немного правее моей головы. Я обернулся. Сзади стояла Туся.

— Так что, — спросила ровным, почти бесстрастным голосом. — Значит, все? Уезжаешь? Да?

— Надо ехать, дочка, — сказал я. — Ничего не поделаешь.

— Что ж, поезжай, — по-прежнему бесстрастно проговорила она. — Раз задумал уехать, кто же тебя удержит?

— Ты же понимаешь, — начал я, не зная, что сказать дальше, и осекся мигом, потому что внезапно она зарыдала в голос, совсем так, как бывало в детстве, когда падала, споткнувшись, то ли от неожиданности, то ли от того, что больно.

— Туся, — сказал я. — Детка моя, что с тобой?

Подошел к ней, обнял ее острые, обтянутые ситцевым платьем плечи; словно маленькая, она уткнулась в мою щеку и всхлипывала так горестно, так жалко, что у меня защемило сердце. Я погладил ее по голове, негустые, гладко зачесанные ее волосы потеплели под моей рукой, она подняла на меня красные, распухшие глаза, всхлипывая, спросила:

— Значит, все? Уезжаешь?

Вот такая, вся зареванная, с красными от слез глазами, она показалась мне вдруг очень красивой и взрослой, много старше своих лет.

— Пойми, дочка… — снова начал я.

Она перебила меня:

— Неужели ты сам ничего не понял? Так ничего и не понял?

Губы ее дрожали, но голос звучал твердо, даже вызывающе.

Я спросил:

— Что я должен был понять?

— Эх ты, — сказала Туся. — Какой же ты недогадливый, попросту тупой…

— Наверно, — покорно согласился я. — Тупой, это ты верно заметила, конечно, тупой…

Она с силой обняла меня, потерлась влажной щекой о мою щеку.

— Неужели ты не понял, что мама любит тебя? До сих пор любит!

— Кто? Мама?

Я был ошеломлен. Да что это с него, никак, бредит! Валя любит меня, вот уже чего нет, того и в помине нет…

Ведь я знал то, чего Туся не знала и не могла знать. Во всяком случае, я не собирался ей рассказывать о том, как это все случилось.

А история была самая что ни на есть банальная.

Как-то летом мы ездили в Ульяновск для встречи с местной командой и там к нам прикомандировали экскурсоводом молодую женщину, она ездила с нами по памятным местам города и рассказывала о местных достопримечательностях.

Звали ее несколько необычно для русского уха — Гедда.

Как она позднее нам рассказала, ее отец был страстный поклонник Ибсена, особенно пьесы «Гедда Габлер», потому и решил назвать дочь этим именем.

Самого папу звали вполне обычно — Степан Петрович. Так вот, с этой-то Геддой у меня в ту пору завязался романчик. Ни к чему не обязывающий, как мне думалось, несерьезный и уж наверняка не суливший решительно никаких жизненных перемен.

Но ведь давно уже известно, что никогда нельзя рассчитывать и планировать собственную жизнь так, как хочется, случается, стоит сделать один, всего лишь один-единственный шаг в сторону, и он может быть причиной самых неожиданных и даже страшных изменений.

Мог ли я думать, что все так обернется?

Ведь я своей жизнью был вполне доволен. Я любил Валю, у нас росла дочь, и через полгода должен был родиться сын. Мы так были уверены, что будет сын, даже имя ему выбрали по обоюдному согласию — Кирилл, в честь Валиного отца, погибшего на фронте.

Но тут неожиданно в Москву явилась Гедда, разыскала меня, и мы договорились с нею встретиться. Хотя именно в этот осенний день я обещал Вале приехать пораньше на дачу, переночевать там и с самого утра перевезти Валю с Тусей в город.