Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях

Таков был подвиг боярыни, таков был желанный путь жизни не для одной Морозовой и не для одного этого века. Мы видели подле самой Морозовой целую группу женщин, идущих по тому же пути. Правда, что вследствие разных смутных обстоятельств, вызванных смутными же задачами самого века, все они сбились с прямой дороги, пошли криво, совершенно заблудились, но за то их личные идеалы, которым они несли себя на жертву, были удовлетворены вполне, их мужество доведено было до конца. В этом они нисколько не отстали от своих прабабок первого, еще языческого века, богатырские идеалы которых устремляли женскую личность в битву с врагами, где точно также она мужественно погибала, вызывая удивление самых врагов. Таким образом, в течении веков, мужество, богатырское самоотвержение не угасало в русской женщине; только византийская культура понятий направила эту нравственную силу на иной путь. Вообще должно заметить, что подвиг и судьба боярыни Морозовой не были созданием этой самой личности, они были, как самый раскол, созданием всего хода внутренней сокровенной истории народа, плодом умственной и нравственной его культуры, выражением крайнего стеснения и помрачения ума авторитетом пустой святости. Это был весьма последовательный и положительный, в высшей степени образный, исход тех начал жизни, которые веками утверждались и укреплялись учениями Домостроев.

–

Совсем иным характером отличается подвиг Софьи — царевны. Но не должно думать, что ее подвиг пролагал какой либо новый путь жизни, открывал новую силу развития. Напротив, он воплощал в себе те же византийские начала жизни, служил тем же византийским идеалам, только в другой сфере.

Время Софьи на самом деле было византийским временем в нашей истории. К концу XVII ст. Московский Двор на самом деле представил зрелище Двора Византийского, а Москва уподобилась Константинополю, в века его общественных и политических смут. Тогда и в Москве в богатых хоромах и в бедных избах, на улицах и площадях, по всем стогнам града, раздавались горячие толки и споры, суждения и рассуждения о том, как веровать, как спасти себя; толковали и спорили о правой вере, о старом благочестии и о новом нечестии; о том, как складывать персты, сколько раз говорить аллилуия, сколько просфор употреблять в служении, сколько концов должно иметь изображение креста, как писать имя Иисус, каковы должны быть архиерейские клобуки и жезлы, как должно звонить на колокольнях и т. д. Доходили и до превыспренних вопросов: начали даже св. Троицу четверить, отделяя особый престол, четвертый, для Спасителя. И точно также, как в Византии, повсюду слышались ярые анафемы друг другу. «Что се Господи будет! восклицали иные в недоумении. Там на Москве клятвы все власти налагают на меня за старую веру… И здесь у нас между собою стали клятвы, и свои други меня проклинают, за несогласие с ними в вере же…» [57]

57

Дьякон Федор в письме против Аввакума.

Современник этой эпохи Симеон Полоцкий говорит между прочим: «не тако ли у нас ныне деется: ныне разглагольствуют о богословии мужие, разглагольствуют и отроки, беседуют в лесах дивии человецы, препираются на торжищах скотопродатели, да не скажу в корчемницах пьяные. Напоследок и буия женишца (женщины) словопрение деют безумное, мужем своим и церкви пререкающе…» [58]

В царском дворце копошились подземные, тайные козни, интриги, поднимались мгновенно и мгновенно падали и погибали люди; неистовствовали стрельцы в самых внутренних комнатах Дворца, совершая убийства у самого его крыльца; неистовствовали ревнители старого благочестия в самой Грановитой Палате, ведя с патриархом торжественный публичный спор о вере, в присутствии царицы и царевен… Словом сказать, в это время византийская идея торжествовала в Москве со всех сторон и во всех видах.

58

Вечеря душевная, Приб. д. 5–7.

К довершению изумительного подобия с Византией и в Москве в образе царя является постница девица, и тут же с нею является целый ряд дел и событий, с полнейшим отпечатком своих византийских первообразов.

Византийская культура понятий и здесь вырастила свой плод, царевну Софью, которая по идеалу византийских женщин смелою рукою взялась делать царское дело.

У царя Алексея Михайловича осталось большое семейство: три сестры, потом два сына и шесть дочерей от первой супруги, сын и две дочери от второй, которая осталась вдовою. В сущности, вся эта семья распадалась на два рода, по происхождению цариц. Старшее племя принадлежало роду Милославских, младшее — роду Нарышкиных. Старшее племя было сильнее и по своему составу, и по возрасту лиц, и по числу, и по характеру приближенных людей, обыкновенно все царских родственников, а также родственников этим родственникам и т. д. Младшее племя было слабее, потому что по молодости положения не успело еще пустить во дворце и государстве таких широких и глубоких корней, связей, на каких давно уже держался род Милославских. На стороне Милославских, кроме того, было право старшинства; наследниками престола являлись двое сыновей Милославской, старших по возрасту, Федор и Иван. Но и тот и другой были слабы здоровьем, а Иван был слаб и умом. Таким образом право родового старшинства должно было уступить праву государственных интересов и наследие престола по необходимости клонилось на сторону Нарышкиных, на сторону здорового и умного ребенка, царевича Петра, у которого к тому же была жива и мать — царица Наталья, по смыслу своего положения все-таки старшая во всей царской оставшейся семье, старшая своим царственным вдовством, не только в своем, но и в другом, чужом роде.

К несчастью это именно обстоятельство и послужило семенем нескончаемой вражды и ненависти между двумя родами. Для Милославских царица Наталья Кириловна была уже тем ненавистна, что она была им мачеха, а мачеха в родовом быту по естественной причине всегда становилась как бы поперек дороги для детей и родичей первой жены, всегда вносила остуду в любовь отца к старой семье, по той причине, что являлась представителем и естественным покровителем своей новой семьи. Здесь к источнику одной нераздельной семейной любви сходились два друг другу чуждых рода, которые вечно и боролись за свое право стоять ближе к этому источнику. Около царского престола таким образом собралось в это время достаточно обоюдной вражды и ненависти. Бстал род на род и начались усобицы. По законному порядку царское наследство получил старший из сыновей Федор Милославских. Подземные, никем невидимые силы дворских интриг тотчас и обнаружили свое действие. Нарышкины подверглись гонению, от них отнят был самый Сильный человек из родственников, боярин Матвеев. Царицу и с малолетним царевичем намеревались даже совсем выселить из Кремля, т. е. из государева дворца.

Само собою разумеется, что Федор упразднил бы значение и влияние и того и другого рода, если бы царствовал долго, ибо в таком случае род его царицы, новый род, постепенно вытеснил бы прежних старых дворских родичей. Но он, как мы сказали, был слаб здоровьем и умер преждевременно, оставив 15-летнюю вдову, царицу Марфу Апраксиных.

Наследство по порядку старшинства должно было перейти к царевичу Ивану Милославских, слабому и здоровьем, и умом. Тогда уже не род Нарышкиных, в это время бессильный, а здравый разум боярства и дворянства определил быть на царстве царевичу Петру, а не Ивану, тем более, что и сам болезненный Иван с охотою отказался царствовать.

Все это было обдумано, конечно, не в тот один час, когда скончался царь Федор. Об этом думали и гадали еще при его жизни, видя безнадежное его положение. Но так думала одна сторона, держа в уме вместе с личными и общие выгоды царства; другая сторона, род Милославских думал иначе и также, предугадывая события, готовился заранее защищать свои выгоды и права.

Старшее племя гораздо сильнее чувствовало оскорбление, когда перевес падал на сторону младшего племени. На то оно и было старшим, чтобы владычествовать во дворе отца; а между тем владычество силою обстоятельств готово было ускользнуть из его рук. Требовалось употребить последние усилия, чтобы спасти царствующее положение своего рода.

Но какая же рука могла взяться за это дело. Мужской руки не было, царевич Иван был неспособен; а женской и главное девичьей руке, ибо налицо оставались только девичьи руки, было совсем не прилично, да и не только не прилично, но и ни с чем не сообразно браться за такое мужественное, великое государственное дело. Это было бы нарушением всех старых, от века строго чтимых домостроев и уставов жизни, это было бы несказанным стыдом и посрамлением и жизни, и самого этого дела. Словом сказать, такой подвиг противоречил всему умоначертанию древнего русского быта. И однако же именно такой подвиг совершился. Девичья рука без девичьей застенчивости и без малейшего девичьего стыда взялась за дело и крепко его держала несколько лет.

При неспособном и постоянно больном брате, умные сестры, по необходимости, должны были заступать его место, поддерживать его значение и влияние на дела. Если брат по природной неспособности, вовсе не мог держать себя царем, то ведь он был не один; за ним стоял целый легион царедворцев, ласковцев, милостивцев его рода, которые теряли и приобретали с ним вместе, неразлучно и неразрывно. Для этих ласковцев нужна была опора. Они должны были непременно найти, создать для себя эту опору из тех, конечно, материалов, какие оказывались налицо. А налицо были родные, единоутробные сестры неспособного царя, цветущие возрастом и здоровьем. Около них и должно было сосредоточиться все то, что нуждалось в опоре; в их-то тереме и должна была утвердиться эта опора. В самом деле, к кому было обращаться за покровительством, за помощью; за кого можно было спрятаться в опасном случае; чьим именем можно было защищать себя или прокладывать себе выгодную дорогу; кто действительно способен быль защитить гнездо Милославских от всяких дворских невзгод. Таким образом терем сестер царевен сам собою постепенно стал приобретать значение силы, стал приобретать политическое значение в государстве, чего никогда не бывало и никогда не могло быть в обыкновенное время, о чем невозможно было и подумать, о чем никогда не могли думать и сами царевны. Но такова сила исторических обстоятельств. Они делают иной раз чудеса. Государственная смута выдвигает вперед, на первое место именно то, что так заботливо и попечительно, с такими авторитетными поучениями целые века пряталось назади, подальше от людских глаз. Государственная смута выдвигает вперед, на первое место, запрятанный в глубине двора девичий терем, дает ему небывалый политический смысл, успевает водворить этот смысл в девичьем уме, в том именно уме, который никогда и ни в каком случае и не признавался за ум, которому внимать было стыдом и посрамлением для всякого мужчины, т. е. для ума настоящего. «Да что на тебя дивить? У бабы волосы долги, да ум короток!» писал Аввакум к своей возлюбленной ученице боярыне Морозовой. И вдруг этот короткий ум становится умом целого события, нескольких событий, умом всего государства. Как же не подивиться этому! Государственная смута создает девичьему терему положение, о каком никогда не могли мечтать все Аввакумы нашей старины. И терем сам чувствует, что такое положение ему по плечу, что достает у него силы удержать за собою это положение. Словом сказать, девичий терем как бы в отмщение за свое удаление от живой жизни перемудряет мудрость целых веков, выступает на сцену истории и мутит царством; производит в государевом дворе революцию, становится заводчиком неслыханного кроворазлития и в 1682 г. во время стрелецкой казни бояр, и в 1698 г. во время царской и боярской казни стрельцов.

В тереме дочерей царя Алексея было шесть девиц, уже возрастных, стало быть способных придавать своему терему разумное и почтительное значение. В год смерти их брата, царя Федора, когда терем явно выступил вперед, старшей царевне Евдокеи было уже 32 года, младшей Феодосии 19 лет. Средний возраст принадлежал, по порядку старшиства, третьей царевне Софье; ей было около 25 лет. Второй по старшинству Марфе было 29 лет, четвертой — Екатерине 23 года, пятой — Марье 22 года. Все-такие лета, которые полны юношеской жизни, юношеской жажды. Естественно было встретить в эти лета и юношескую отвагу, готовность вырваться из клетки на свободу, если не полную готовность, то неудержимую мечту о том, что жизнь на воле была бы лучше монастырской жизни в тереме. Ведь жили же люди свободно, такие же православные, такие же девы, на пр. в древнем Цареграде; такие же девы управляли там государством. Сестры царевны это знали. Они не могли этого не знать, потому что весь круг их познаний, их начитанности заключался именно только в знакомстве с византийскою историею и литературою. Устав каждодневной жизни требовал чтения, как душеполезного подвига. Кроме поучений на каждый день, они читали жития; и конечно жития св. жен были для них несравненно и назидательнее, и любопытнее других житий. Здесь они знакомились не только с иноческими идеалами, но и вообще с условиями, мотивами, формами, порядками и событиями византийской жизни. В это время они должны были особенно хорошо знать византийскую историю, ибо в миру двигался раскол, шли непрестанные толки и споры о вере, которые очень часто утверждали свои положения на этой истории. На каждом шагу приходилось если не читать, то слышать о том или другом событии этой истории, о той или другой исторической личности. Припомним, что в 1682 г. царевны сами ходили рассуждать с раскольниками о делах веры в Грановитую Палату. Знакомые терему люди, в числе которых находился, напр. такой знаток тогдашней книжности, как Сильвестр Медведев, не говоря уже о его учителе, Симеоне Полоцком, который, как увидим ниже, едва ли не был главным просветителем терема, — всегда с раболепием готовы были и указать и рассказать все то, что было нужно, или что возбуждало особое любопытство. С большою вероятностью возможно полагать, что терем часто рассуждал о том, как живали и что делывали когда-то в Цареграде тамошние цари и царицы. Подражание Цареграду обнаруживалось во многом. Отец царевен Алексей Михаиловичь, даже в украшениях своего дворца прямо брал за образец дворец Цареградский: и у него также, как у тамошних царей, по сторонам трона, лежали рыкающие львы [59] . Все это было, конечно, вычитано в царственных исторических книгах. Немудрено что, подражая формам быта, подражали и византийским поступкам, тем более, что вся культура знания или образованности шла оттуда же, вся выработка мысли и даже воображения была построена по византийским началам. К этому приводила вся наша старая книжность, чтение и учение.

59

Дом. быт царей т. X, стр. 150, 356.

Византийская литература и история воспитывала умы, оправдывая или обличая поступки и подвиги своими примерами, направляя самую жизнь к своим идеалам. В затруднительных обстоятельствах справлялись с нею, как с мудрою советницею. Таким образом умы терема были по необходимости исполнены понятий и идеалов византийских. При жизни отца, в тереме, конечно, господствовали одни только постнические идеалы. Те же идеалы остались бы господствующими и при жизни брата, т. е. до конца, если б этот брат, царь Федор, обладал прочным здоровьем, был бы прочен на царстве. Но именно болезненное и безнадежное состояние его здоровья и было причиною, что идеалы терема устремились к другим целям. Болезнь царя подавала не малый повод и не одним царевнам размышлять о том, что будет с царством или иначе, что будет с людьми приближенными, к царскому родству Милославских. Болезнью Федора почва Милославских колебалась. Единым прибежищем оставался цветущий здоровьем и возрастом терем. Можно с большою основательностью думать, что в виду таких обстоятельств еще при жизни Федора по терему стала ходить византийская мысль о возможности при слабом и неспособном брате править государством способной сестре. Мысль очень смелая для русской жизни, но она твердо опиралась на авторитет той же истории, которая укрепила в этой русской жизни и самый идеал терема. При том знакомая история указывала превосходный образ для подражания, как нельзя лучше подходивший ко всем обстоятельствам дела, сохранявший в своих чертах все то, чего требовали и ум, и нрав, и все благочестие века. Таков именно был образ византийской царевны Пульхерии.