Доминант

Потом Марта стала менять углы и характер ударов, и когда их оказалось достаточно, когда они стали принимать для меня вид «очередного» источника некого эмоционального состояния, именно как очередного, мой самый злой монстр, самое чудовищное свойство моей натуры – самоконтроль – стал приходить в себя, меня стало «пробивать» на мысли, размышления. Это случилось где-то в районе тридцати или сорока принятых ударов, если я не ошибаюсь, конечно. Я стал размышлять, что я страдаю. Быть может, эти мои страдания по сути схожи с тем, как страдают все люди на земле. И страдаю я не осознано, я не выбирал это страдание, оно само меня нашло. И в этом мне тоже казалась схожесть моего страдания со страданием человечества. Потому что никто не выбирает страдание, даже если думает, что это так. В какой-то момент ты можешь решиться на какие-то действия, но отдача от них не будет такой, какую ты её для себя спланировал или вообразил. В мире каждая точка уникальна, и между каждой из них вселенная расстояния и непохожести. То же и с расстоянием между нашим представлением чего-то и этим что-то в реальности. Я выбирал другое страдание, не это. Это нашло меня само. И всегда так, и со всем. Никто не может установить с точностью до молекулы, ЧТО принять или отвергнуть от себя. Поэтому всё, что нас находит или отторгается нами, никогда не будет тем, что мы об этом думаем. В этом я вижу одиночество человека. Человек отгорожен от действительности невидимой плёнкой. Мир, который мы привыкли считать реальным, реален для нас настолько же, как всё, что мы видим отражением в зеркале – мы вроде и видим всё, но прикоснуться к этому не можем.

Я хочу съесть яблоко? Хорошо. Я беру и съедаю его? Отлично. А отлично ли? Уверен ли я, чёрт возьми, что я получил то, чего хотел? А не правильней ли думать, что помимо яблока, как такового, я погрузил в себя нитраты, которые содержались в нём, и которые теперь благополучным образом оросили почву, на которой в необозримом будущем взойдёт привлекательное с точки зрения науки растение - рак? Но это так, в далёкой перспективе. Но и в ближайшей - картина не менее привлекательна! Откуда я знаю, что у меня сейчас в желудке осталось от обеда или какие соки там сейчас блуждают, чтобы яблоко оказалось кстати, а не запустило выделяться что-то там в желудке такое, что вступит в реакцию с тем, что там уже было, и они взаимно не погасят друг друга, и всё что там останется после этого не составит моей проблемы? И разве можно тогда при этом говорить, что я сам всё это выбираю? Ничего из того, что мы применяем на себя, нас никогда не коснётся, потому что это две разные территории: материя со своими явлениями и мысли. А страдания от мыслей.

И вот, будучи, или находясь, так сказать, в самом эпицентре страдания, сохраняя разум, мне захотелось вывести универсальную форму переживания этого самого страдания. Я «присмотрелся», «прислушался». По всему, у меня уже началось свыкание со страданием, я уже переживал его так, что оно мне не докучало, и я мог пытаться брать от жизни то, что я могу здесь и сейчас – моё обычное состояние. Я мог размышлять – и я это делал. А почему я мог это делать? Что позволяло мне это делать? Потому что всё, что сейчас происходило, происходило зачем-то. То есть было зачем-то нужно. Лёжа под сыплющимися на меня ударами, я думал, почему я позволяю сейчас делать это с собой? Ответ: это надо этой женщине, чтобы освободиться от монстра. А почему меня так волнует, чтобы она это сделала: и нанесла серию ударов, и освободилась от монстра? Потому что потом, когда это состоится, я буду причиной её изменения. И тогда мы с ней будем оба мной восхищаться. А зачем мне надо, чтобы мы с ней оба мной восхищались? Чтобы пережить значимость. А зачем мне надо пережить значимость? Чтобы подтвердить состоятельность. А зачем состоятельность? Чтобы быть счастливым. И вот тут я спрашивал себя, пока Марта задыхалась на шестидесятом, может, ударе. Что помогает мне переносить это: то, что у меня такая высокая цель или сами размышления о ней? В один момент хорошо и нужно одно, в другой момент другое. Вот, что однозначно.

Я понял, что большего в таких условиях от своей умственной деятельности не добьёшься, поэтому решил сосредоточиться на моменте, на происходящем, тем более что близился конец сессии. Спина и ползадницы горели, и продолжали принимать впивающиеся «хвосты» плети. Было ощущение, что при каждом ударе кожа лопается, но тут же восстанавливается, чтобы противостоять новому удару. Иногда концы плети «залетали» на нетронутые участки кожи на талии или промежности (Марта крутилась вокруг меня и пыталась разнообразить удары), и это обжигало болью и наслаждением, которое блеклым подобием проявлялось в уже «отбитых» местах от ударов. Я стал крутиться телом, подставляя те его участки, в которых, как мне казалось, удар мог породить особый род наслаждения, хоть и, я так понимаю, при присутствии боли.

И вдруг мне стал «слышаться» звук шуршания полиэтилена. Будто несколько десятков людей на некотором расстоянии от меня стали теребить полиэтиленовыми пакетами в своих руках, и при этом все стали приближаться ко мне. Звук становился всё громче и громче, и всё приближался и приближался, пока не оказался у самых моих ушей. Через мгновение этот звук стал «просачиваться» ко мне через уши, заполняя мозг. Когда я уже ничего не слышал кроме этого шуршащего звука, он стал «учащаться», если можно так выразиться. Интенсивность шуршания становилась всё сильней и сильней. Параллельно внутри возник какой-то такт, который слился с этим шуршанием, и тоже стал «учащаться». Мне стало казаться, что я сейчас начну «скручиваться» от ощущений. Было невыносимо терпеть, что всё, слившиеся воедино: и шуршание полиэтилена, и такт - становились всё интенсивней и интенсивней, а конец всё не наступал и не наступал, постоянно срывая и сдвигая ожидания мозга о границах частоты этого такта, вселенной. Я «сжался»… И тут вдруг раздался хлопок, и наступила эйфория. Я плыл на своих ощущениях, не чувствуя ни своего тела, ни своего мозга, не осознавая кто я, весь на галлюцинациях и в абсолютной сюрреальности.

Марта закончила свою «терапию», когда нанесла сто ударов, которые планировала, и я могу догадываться, что она в тот момент переживала, смотря на проделанное, видя меня «без сознания»… Потому что приведя меня в чувства, обработав мне израненные места, собравшись (мы, не сговариваясь, решили избежать «кофейного прощания»), будучи провожаема мной в прихожей, когда ей позвонили, что такси подъехало, она опустилась передо мной на колени, а я дал ей это сделать, и даже не бросился её поднимать.

Через несколько дней после этого, когда кожа почти восстановилась, я мылся в душе. В последнее время, процесс регенерации мест, куда Марта «попала» особенно «хорошо», сопровождался еле переносимы зудом. Вот и сейчас, как только вода заструилась по моему телу, зуд напомнил о себе, чему поспособствовали несколько струек горячей воды, которую я не успел отрегулировать, направив на себя. По телу пробежала щекотка оргазма. Я «прислушался» к организму. Случившееся не повторялось. Тогда я взял душ и стал направлять потоки воды на зажившие почти места. Когда сделал воду погорячей, случилось то, что я испытал секунду назад. Я стал поливать горячей водой почти зажившее заднее место, и по всему телу забегали мурашки оргазма. Было очень приятно. Я стал делать воду ещё горячей, и ощущение повторялось вновь и вновь, но не усиливалось, и нельзя было сказать, что я могу от этого испытать полноценный оргазм. Тем не менее, меня это возбудило, и я разрядился самостоятельно, представляя, что Марта смотрит при этом на меня какое-то время, потом берёт душ и пытается струями воды нащупывать места, от которых я начинаю испытывать сексуальное блаженство, и в конце помогает мне рукой.

Я поделился с Мартой этим переживанием и попросил её помочь мне пережить и эту ситуацию. Она согласилась. У нас состоялась встреча с таким элементом (сценарием), и Марта отлично повела себя, чётко чувствуя, как надо распределять потоки воды, как регулировать её температуру, чтобы каждый момент не повторил ни одного предыдущего, и когда накатил оргазм, она не стала убирать душ в сторону, как планировалось, и не отняла от меня второй руки, из-за чего я действительно пережил «невменяемое» переживание. А ведь в какой-то момент меня стали сбивать мысли, что когда это наступит, и Марта будет поливать меня кипятком, всё может закончиться не так хорошо, как шло. Я не знаю, почему она так легко согласилась на этот эксперимент, даже мне самому показавшийся после озвучки недостойным быть озвученным между нормальными людьми. Но я ничего не мог с собой поделать, и не мог пройти мимо всех этих новых и волнующих непонятно зачем и почему моментов. Я насторожился перед всеми этими ощущениями от измывательства над моим телом. Я чувствовал, что что-то не так. Моё категорическое неприятие химического вмешательства в биохимию человека, - это же касается и наркотиков, - оповестило меня тихим сигналом тревоги в первое же мгновение, когда я стал приходить в себя после порки. А пару поверхностных изысканий на счёт пережитого мной только подкрепили мои подозрения, приведя меня к понятию «серотониновая зависимость». Я бы с удовольствием продолжил практику получения повышенной дозы гормона счастья таким образом, но, как я уже сказал, я против химии. Я-то и с привычками тяжело борюсь, а уж с привыканием к хорошему вообще не справлюсь.

Но ничего впоследствии не доставило нам большего обоюдного удовольствия, как с точки зрения безопасности, так и с точки зрения глубокого, подлинного наслаждения, как то, когда меня стало склонять к услужению Марте, а её к управлению мной. Унизительные слова в отношении моей личности, которые она вначале редко, а потом на постоянной основе стала употреблять, чтобы охарактеризовать меня или тот, или иной мой поступок, заставляли мою душу корчиться в «безобразном» наслаждении, потому что я не был такой, каким она меня обзывала, но таким образом, лишний раз в искажённой форме мне сообщалось, каков я на самом деле – высокоорганизованный и чуткий. Чтобы нам с Мартой было непринуждённо придерживаться тех ролей, которые мы для себя определили, мы ввели в свои отношения физическое и моральное меня истязание: для Марты это служило поводырём, который не давал отвлечься, колеёй, задачей, на которой она могла сконцентрироваться, ища удовольствие в командовании, для меня – реальностью, в которой я мог функционировать как человек, у которого нет воли, и всегда мог прибывать в состоянии вынужденного услужения, за что получал «подарок» в конце или наказание, если что-то у меня не выходило как у истинного раба перед истинной Госпожой. Подарком выступал мой оргазм, наказанием – якобы его неполучение, а на самом деле страх перед возможным его неполучением, если Марте вдруг вздумается «перегнуть» и «заиграться», что мне представлялось всегда невозможным. Но всякое её упоминание об этом, о том, что я ещё должен что-то там заслужить, расстраивало меня и поселяло тоску в мою душу. Всё-таки я тихо надеялся, что этого никогда не произойдёт, а максимум наказания, которое я получу, это причинение мне физических и моральных страданий, что само по себе являлось элементом нашей игры.

Концентрация на рабском состоянии, в которое я себя загонял по приходу Марты, которую мне удавалось организовать усилием воли и разума, отказавшись от них на известное время, захватывало и удерживало мою душу в каком-то состоянии последней инстанции эйфории. Я спрашивал себя: почему? Наверно потому, что в жизни себе позволять такое поведение нельзя, и я себе этого не позволяю. Но какое ж это дико расслабляющее состояние! Ты избавляешься от своих желаний, а следуешь лишь желаний другого человека. Тебе не приходится планировать и прогнозировать события ни на секунду, ни на час, ни на год вперёд, а мир при этом не рушится. Когда ты получаешь высший бал за бездействие, таким как я, действенным, приходится очень хорошо. И не только потому, что ты запределен во впечатлениях своими действиями по указанию другого (это-то я и понимаю, как бездействие, ты совершаешь действия чужой воли, а сам, значит, бездейственен) и способен удивлять, но ещё и потому, что можно безнаказанно не напрягаться, причём не перед другими - перед собой. А это, для натур, которые видят смысл в создании каждой вещи идеальной - оазис в пустыни бесконечных нечеловеческих напряг. И, наконец, я обожаю делать то, что мне приказывают, причём приказывают, относя ответственность за мои действия на свой счёт. Именно относя, а не беря, потому что это максимум соображения большинства в отношении такого понятия, как ответственность.

Я достал телефон и включил его. Ни сообщений, ни звонков. Это нормально. У меня принцип: на работе мои сотрудники должны забыть, что такое дом, а дома, что такое работа. Нет, я, конечно, не изверг, и каждый из них может общаться с членами своей семьи с работы. Просто сейчас я жду завершение проекта по салону красоты для Марты, и мне могла б случайным образом «упасть» какая-нибудь информация от сотрудников из других компаний, которые подключены к его организации – это могло б добавить перчинку радости к моему вечеру, который я для себя так удачно сорганизовал.