Доминант

Мы выпили ещё по пятьдесят граммов бренди.

– Готов? – спросила она.

– Жду, - отвечаю.

– Пойдём туда? – она указала в сторону моего кабинета.

Я сделал приглашающий жест, но она сказала:

– Ты иди впереди.

– Как скажешь, Госпожа.

– Давай, давай… И, о, да. Госпожа – так приятно, - показав в улыбке свои красивые зубки, заключила она.

Я направился в кабинет первым и, зная, что она сейчас меня рассматривает, попытался передвигаться как можно грациозней, бросив при этом один раз взгляд на неё через плечо.

– Иди, иди, не оглядывайся.

– А когда я ещё насмотрюсь на работу такого красивого психолога в таком необычном наряде? – проговорил я, намекая на какую-то там психотерапию, о которой «пела» мне Марта в переписке.

Она должна была при этом улыбнуться. Она классно улыбается, когда ей приходится от одних эмоций летать к другим и обратно, и при этом быть осаждаемой, вызывающими смущение обстоятельствами.

Мы вошли и остановились друг против друга.

– Всё, решила, всё-таки я тебя свяжу. Мне так будет спокойней, а тебе так надо.

– Вяжи, - говорю и протягиваю к ней руки.

Марта наклоняется к связке каната, отделяет от неё один из заготовленных отрезков, подходит ко мне, просит снять рубаху и с решительным видом приступает к процедуре связывания мне рук. Я забеспокоился. Я, конечно, «пробил» её на предмет криминального прошлого и настоящего, но мало ли она умудрилась что-то утаить. И за этими мыслями мне представилось, как она меня сейчас свяжет, а затем сюда ворвётся целая толпа мужиков-извращенцев. Но в Марте можно было прочесть только одну мысль – то, чем она была занята в данный момент. Она нелепо выписывала кренделя своими красивыми пальчиками, кое-как справляясь со шнуром, и неуверенно придавала ему в местах соединения некое подобие узлов, красиво склоняясь головкой над своим занятием. Я же, возвышаясь над ней своим ростом, спокойно, не обнаруживаемый, рассматривал её волосы, мелькавшие ручки, плечики, аккуратную маленькую грудь, прячущуюся за красивым лифчиком.

– Ляг на диван животом, - просто сказала она.

Я лёг.

– Теперь я свяжу тебе ноги.

И она делает и это. А потом пропускает у меня одну верёвку между вытянутых вперёд рук и привязывает концами к ножкам дивана, и то же самое проделывает со связанными ногами. Не знаю, за какое время я смогу выбраться из такой связки, и смогу ли.

– Не смотри пока на меня, - просит она и не улыбается.

– Хорошо.

Я спокоен, будто сейчас ничего не намечается происходить.

Марта останавливается сбоку от меня. Я могу видеть её ножки.

Она кладёт мне на спину «хвосты» кошки-девятихвостки и ведёт ими по спине. Следующий жест повторят предыдущий. В третий раз её рука замирает на половине пути.

– Можно я налью себе ещё чуть-чуть бренди? – спрашивает она.

Меня настораживает перспектива, что намечающееся предприятие может оказаться в ручках, контролируемых изрядно одурманенным алкоголем мозгом, но большая моя половина уверена в доминанте разумного начала Марты, и я даже не поднимаю взгляд, чтобы визуально убедиться по внешнему её виду в своих предположениях, а лишь отвечаю:

– Конечно. Справишься сама?

– Не переживай. Я мигом.

Каблучки цокают в столовую, затем обратно. Она останавливается опять рядом со мной, я устремляю на неё откровенный взгляд, чтобы навсегда запечатлеть для себя картину, какая Марта стоит красивая, с приготовленной плетью в одной руке и бокалом в другой, удерживая эти предметы по бокам от себя.

Теперь она проводит «хвостами» плети мне вдоль спины, от шеи до пятой точки. Возвращается обратно, повторят движение.

– Нет, тебя надо пороть по попе.

– Почему не по спине?

– Я сначала думала так, но теперь вижу, что ты более глубокое существо. Мне кажется, что ты ненавидишь людей из-за внушённого ими тебе страха перед тем, что они сильны. И поэтому ты далёк от истины, чужд естественности и забит, а причина – фантом. Ты можешь ещё много бед натворить, если не станешь думать, что люди не заслуживают твоего пресса за то, какими они ни есть.

У меня с самого утра появилось и в течение дня периодически возвращалось повышенное сердцебиение - так я реагировал на предстоящую «порку», как мы с Мартой до этого момента называли нашу сессию. Только что, когда я чуть было не пережил, наконец, первый удар, который был отложен, потому что Марта решила ещё что-то выдумать, я испытал лёгкое раздражение. Все мои мысли целый день вертелись вокруг этого первого удара, вокруг первого болевого ощущения, которое я испытаю, и только что я практически сделал последний выдох, а тут такое. Я был настроен на «порку», боль, может кровь, но только не на психологические игры; я хотел уже познать ещё какую-нибудь свою границу, пережить что-то новое, причём такое, которое окружено в нашей культуре каким-то ореолом странности, таинственности и скрытой популярности, и я ни в коем случае не хотел исследовать свою реакцию на внешние препятствия для познания этого, тем более, что я постарался все их просчитать и устранить. И поэтому, Марта, извини, но сейчас я ничего не хочу слышать ни о себе, и ни о ком или о чём-либо ещё. Я хочу узнать, что сейчас будет, прямо сейчас, и хочу это пережить в полной, подлинной мере, а там, будь что будет. Поэтому я счёл нужным поторопить Марту в обоих этих направлениях ответом на её фразу следующей своей:

– Ты уверена, что мне это сейчас надо?

Вложив все эти мысли в произнесённую фразу, я постарался не выделять слово «это» интонацией, но именно помысел этого и позволил добиться создания нужного, не примечаемого сознаниям звукового эффекта, который не мог не послужить для Марты источником смятения, что, в свою очередь, породить бешенство от ошибки просчёта моего интеллектуальное состояния, а это уже было оскорблением для её интеллекта. Таков был мой расчёт.

Я услышал свист. Это было последнее адекватное переживание из «нормальной» жизни в тот день, дальше всё воспринималось под углом, о котором я даже не подозревал. А ведь я думал, что я всё могу контролировать и… Нет! Человек ошибается, думая, что он более-менее знаком с размерами своей личности, находясь в заточении знания себя, своих сил, но он ошибается ещё больше, думая, как размеры эти могут быть познаваемы им ещё и ещё, и что удивительному, в конце концов, может оказаться, не останется в нём места.

Если у меня спросят, что это было, каково это: физическая боль - я не смогу рассказать, потому что я слабо её помню, именно боль, что больно, самую боль, подлинную, самый её характер, сами болевые ощущения. Или она – боль – была вытеснена из моих воспоминаний в тот же вечер, или её нет как таковой, которой можно было бы ожидать, как явление для человека. Зато я могу сказать, какие три этапа тогда прошли, держась за руки, мои сознание и психика. Первый обозначился для меня как взрыв, последовавший внутри меня после первого удара; второй - мыслительная деятельность после пятнадцати-двадцати ударов, когда, по идее, у нормального человека начинает гореть «проводка» мозга; и третий этап – это выход из этого состояния. Я бы вставил ещё один этап или фазу между вторым и третьим этапами: стадия небытия или нирваны, темноты или блаженства, сновидений или галлюцинаций, стадия текущих изо рта слюней или стадия хрипящего дыхания - но может этого и не было, а я привык говорить, что помню и знаю.

Первый удар был сразу сильный. Я спросил: «Ты уверена, что мне это сейчас надо?», - когда она «пристреливалась», вернее «примазывалась» плетью к моему телу, водя ей по нему, наскоро осушая бокал. «Ты уверена, - говорю, - что мне это сейчас надо?», - а за мгновение до этого она делает последний глоток бренди (это тоже своего рода озверин) и говорит свою «умную» фразу о том, что я ошибаюсь, и натворю ещё много бед именно потому, что ошибаюсь, и так далее, и прочее, и прочее, а я пресекаю её излияния: «Ты уверена, что мне это сейчас надо?»

Свист оповестил меня ещё до соприкосновения плети с моей (всё-таки) спиной, что замах был сделан от души, правильней сказать - из неё, из тех её мест, где свернулись клубком отчаяние, ненависть и обида Марты. Первый удар оказался настолько сильным, а второй настолько не заставил себя ждать, что я даже не успел подумать, что у меня…брызнули слёзы. Моментом прилетевший третий, вогнал обратно в нейрон, зародившуюся было мысль, что я этого не хочу. Четвёртый, пятый, шестой…

Боль от первого оказалась действительно болью, причём, настолько сильной, что она мгновенно преодолела границы моего восприятия, и сейчас я понимаю, что физической боли не существует – нет ничего такого, отчего человек будет страдать физически или ему будет больно. Призванное стать сильной физической болью, не терпится нами, не переживается, оно просто не соприкасается с нами. Мы - ни тело, чуть-чуть - душа, и уж совсем - интеллект. Может, и со вторым ударом мне бы хотелось сказать, что боль была именно болью, но с третьим пришло настойчивое желание, что что-то надо изменить, надо что-то другое, чтобы что-то достать. Или под другим углом должно обрушаться истязание, или чуть левее, или правее того места, куда только что опустился удар, должен опуститься следующий, или вообще просто всё должно начать происходить сильней. И когда четвёртый удар не «достиг» того, что мне подумалось и захотелось, спасением вообще оказался пятый, который изменил ход моих мыслей и, впрочем, обеспечил на девять десятых тем, на что я только что рассчитал при четвёртом. За этим мимолётным удовлетворением, будто по щелчку переключателя, я вдруг ощутил, как где-то внутри меня против боли зародилось и выступило какое-то чудовищное наслаждение, устремившееся сжиться, и тут же благополучно сжившееся с физической болью, и которую оно оттеснило в сторону от моего сознания. Это еле ловимое состояние наслаждения, будто уколы оргазма, не давало даже помыслить, чтобы всё это остановить - с каждым ударом ожидалась и переживалась новая волна этого наслаждения, а о боли думалось как о необходимом условии существования этого наслаждения.