Дон Кихот (с иллюстрациями) (перевод Энгельгардта)

С этими словами он вскочил на ноги и схватился за меч. Собеседник его тоже поднялся и ответил спокойным голосом:

– Хороший плательщик, сеньор Дон Кихот, никогда не боится залога. Одержавший победу над вашим двойником, кто бы он там ни был, вправе питать надежду одолеть и вас самого. Но сейчас ночь, а рыцарям не подобает сражаться в потемках, подобно ворам и разбойникам. А потому дождемся дня, пусть солнце будет свидетелем наших подвигов. Но я ставлю непременным условием нашего поединка, чтобы побежденный признал волю победителя и повиновался бы всем его приказаниям, если только в них не будет заключаться ничего унизительного для рыцаря.

– Я принимаю ваше условие, – сказал Дон Кихот.

Затем оба отправились к своим оруженосцам, которые крепко спали около бурдючка с вином. Рыцари разбудили их и велели приготовить коней, ибо на рассвете между ними должна произойти неслыханная, кровавая, опаснейшая битва. При этой вести Санчо очень встревожился: оруженосец неизвестного рыцаря столько наговорил ему о доблести своего господина, что он не на шутку опасался за жизнь Дон Кихота. Тем не менее оба оруженосца, не проронив ни слова, пошли за лошадьми, которые успели тем временем свести знакомство и паслись вместе.

По дороге оруженосец рыцаря Леса сказал Санчо:

– Должен вам сообщить, братец, что у нас в Андалузии существует обычай, чтобы оруженосцы не стояли сложа руки, в то время как рыцари дерутся. Поэтому имейте в виду, что во время поединка наших господ мы также обязаны подраться.

– Этот обычай, сеньор оруженосец, – ответил Санчо, – может нравиться только забиякам, но никоим образом не касается оруженосцев странствующих рыцарей. По крайней мере мой господин никогда не говорил мне о подобных обычаях, а он наизусть знает устав странствующего рыцарства. Но пускай даже все это правда; пускай действительно есть такое правило, чтобы оруженосцы дрались во время поединка своих господ, – все же я предпочту не исполнять его. Я согласен лучше заплатить пеню, налагаемую на миролюбивых оруженосцев. Я уверен, что она не превышает каких-нибудь двух фунтов воска [79] , и я охотно отдам эти два фунта: это обойдется мне дешевле, чем корпия и бинты для ран. Мне уж и сейчас кажется, что череп у меня проломлен. А кроме того, у меня нет меча, да и отроду его не бывало.

79

Обычный штраф, налагавшийся на членов духовных братств за нарушение устава, – так как воск этот употреблялся на свечи для праздничных и торжественных дней.

– Ну, этой беде не трудно пособить, – ответил другой оруженосец, – я захватил с собой два полотняных мешка одинаковых размеров; вы возьмете один, а я – другой, и мы будем сражаться равным оружием.

– Ну, на это я согласен. В таком бою раненых не будет. Мы только выколотим пыль друг из дружки, – ответил Санчо.

– Положим, не совсем так, – возразил тот. – Чтобы ветер не унес наших мешков, мы положим в них по полдюжине гладких камешков. Тогда мы сможем пошлепать друг дружку без всякой опасности для жизни, но все же так, чтобы подольше не забыть приятной встречи.

– Полюбуйтесь, пожалуйста, пропади прахом мой батюшка, – воскликнул Санчо, – каким пухом да ватой хочет он набить мешки, чтобы головы у нас остались целы, а из костей не получилось каши. Ну, нет! Набейте ваши мешки шелковыми коконами – я и тогда не стану драться. Вот нашли дурака! Пускай себе дерутся наши господа, дай им бог здоровья, а мы будем пить и есть в свое удовольствие. Время само позаботится пресечь нашу жизнь, так незачем нам торопиться закончить свои дни раньше положенного срока.

– А все-таки, – снова возразил другой оруженосец, – нам следует подраться хотя бы с полчасика.

– Ни за что! – ответил Санчо. – С чего мне драться с вами? Я не такой уж неблагодарный невежа, чтобы заводить ссору с человеком, с которым только что ел и пил. Тем более что вы ничем не обидели меня.

– Ну, за этим дело не станет, – сказал тот. – Когда господа наши вступят в бой, я подойду к вашей милости и залеплю вам три или четыре оплеухи. Тогда гнев у вас, наверное, пробудится, хотя бы вы были сонливы, как сурок.

– На такую любезность, – ответил Санчо, – у меня найдется скорый ответ: я схвачу дубинку, и, прежде чем ваша милость успеет разбудить во мне гнев, я надаю вам таких затрещин, что ваш собственный гнев заснет и проснется разве только на том свете. Не такой я человек, чтобы позволить щекотать себе под носом. Пусть всякий держит ухо востро, а главное – пусть никогда не приводит своего ближнего в ярость. Ведь никто не знает, что у другого на душе. Бывает, что пойдешь стричь барана, а тебя самого остригут. Даже несчастный кот, когда его затравят да загонят в угол, дерется словно лев. А я ведь человек, так одному богу известно, что я могу натворить, когда меня раздразнят. И потому я заранее заявляю вашей милости, сеньор оруженосец, что вы будете отвечать за все убытки и изъяны, которые произойдут от нашей драки.

– Ну, ладно, – отвечал тот, – утро вечера мудренее.

Тем временем на ветвях деревьев уже начали щебетать тысячи пестрых птичек. Казалось, что они своими песенками приветствуют красавицу зарю, которая появилась на востоке, сияя красотой своего лица и отряхая с волос сверкающие капли. Ивы источали сладкую манну [80] , источники смеялись, ручьи журчали, леса ликовали, а поля еще богаче зеленели, встречая зарю.

Однако это радостное утро не принесло отрады Санчо Пансе. Первое, что бросилось ему в глаза при свете наступающего дня, был огромный нос оруженосца неизвестного рыцаря. Этот чудовищный нос был лиловатого цвета, с горбом посредине, и весь покрыт бородавками; он свешивался на два пальца ниже рта и придавал такое отвратительное выражение лицу оруженосца, что Санчо весь затрясся, словно ребенок, с которым приключился родимчик. Он тотчас же решил, что скорее согласится получить двести пощечин, чем прогневить чудовище, а тем более лезть с ним в драку.

80

Манна – особый сладковатый и пахучий сок, выделяемый корой многих деревьев Средиземноморья, особенно тополя и ивы. Засыхая, манна образует на коре пятна и натеки белого цвета.

Дон Кихот, в свою очередь, взглянул на противника, но тот уже опустил забрало так, что наш рыцарь не мог разглядеть его лица. Видно было только, что незнакомец – человек коренастый, не очень высокого роста. Поверх доспехов на нем была накинута епанча, сотканная, казалось, из нитей чистого золота и усеянная множеством маленьких сверкающих зеркалец в форме полулун, что придавало наряду чрезвычайно изящный и пышный вид. На его шлеме развевалось множество зеленых, желтых и белых перьев; его огромное копье стояло у дерева.

Дон Кихот рассмотрел все это внимательно и решил, что его противник должен обладать огромной силой. Однако это нисколько не устрашило его; напротив, он непринужденно и смело обратился к рыцарю Леса и сказал:

– Если воинственный пыл, сеньор рыцарь, не умалил вашей любезности, то прошу вас – поднимите забрало и позвольте мне убедиться, что ваше лицо дышит такой же отвагой, как и весь ваш облик.

– Чем бы ни окончился наш бой, сеньор рыцарь, – ответил рыцарь Леса, – вашей победой или поражением, у вас будет достаточно времени, чтобы рассмотреть меня. Но сейчас я не могу удовлетворить ваше желание: мне кажется, что я нанесу явную обиду прекрасной Касильдее Вандальской, если буду тратить время на то, чтобы поднимать забрало. Мое дело – немедленно заставить вас признать ее превосходство над всеми дамами.

– Во всяком случае, – возразил наш рыцарь, – вы обязаны мне сказать, действительно ли я, Дон Кихот Ламанчский, тот рыцарь, которого вы, по вашим словам, победили.