Донос

Нет, господа следователи, не все здесь просто, не напрасно вы хотели отвести вину на невиновного. Кому положено знать, те знают, куда исчезли эти миллиарды, на какие цели они пошли. По тем временам, это более трех миллионов долларов – деньги немалые. Не будь у этих денег целевого назначения, попади они к нам на счет, мы бы в течении года их утроили, и Джаваба знал о наших возможностях и уж никак не упустил бы случая заработать. Нет, не для коммерческих целей предназначались те деньги.

Да, кому-то очень нужен был мой арест, моя изоляция. Арестуем, пусть посидит, отведем за это время угрозу от людей нужных и важных, потом разберемся. А за это время и деньги «устроятся».

Вот и сидят безвинные, насмотрелся я на таких «бедолаг» в тюрьме. «Сидят» подследственные годами, в переполненных в несколько раз к нормативу тюремных камерах, едят разбавленную на всех и так-то скудную кормежку, в битком набитых камерах живут стоя, некуда не только лечь, присесть места невозможно найти! Стоят! Стоят в переполненных камерах, наживают при этом страшную и неизлечимую «столбовую болезнь» – от нее пухнут и не передвигаются одеревенелые ноги. Ну чем не каторга?

Нет, не каторга – там, на старой каторге, хотя бы двигаются, работают, живут.

И спят. Лежа.

* * *

В Киеве у отца произошло что-то неприятное. Ничего еще толком не зная, мы заметили это по резко изменившемуся к нам отношению в Горкоме. Когда мать пришла получить зарплату отца, ей деньги не выдали.

– Зарплата задерживается, – пробурчал кассир через окошко кассы не глядя на мать. Это сейчас задержка зарплаты – дело привычное. А тогда, в те послевоенные годы, да и позже, за все время советской власти, о задержке зарплаты никто и понятия не имел – ну дадут аванс вместо двадцатого – двадцать второго, а зарплату не пятого, а седьмого, так и за это на профсоюзном собрании – пыль до потолка. И вдруг, нате вам, задержка, да еще в горкоме, да еще секретарю, который и зарплату-то в кассе никогда не получал – кассир приносил в кабинет.

В коридорах Горкома раньше приветливо здоровающиеся люди вдруг от чего-то пробегали мимо, торопливо отворачивались. В орготделе мать вообще не приняли.

Вернувшись домой мать сказала нам:

– Ни с кем о домашних делах не говорите, об отце никому ничего не рассказывайте. Не знаю что там у отца, в Киеве, но что-то случилось.

В доме наступило зловещее затишье. Нам никто не звонил, сосед – инструктор горкома, всегда ранее старающийся попасть матери на глаза, о чем-то поговорить, заботливо спрашивал всегда – нет ли каких трудностей, не надо ли чем помочь – стал избегать встреч, отмалчивался, а вскоре перестал здороваться. Мы оказались в полной изоляции, не зная, что произошло и не получая ни от кого ни малейшей информации.

Наконец, месяца через два, неожиданно, без всякого предупреждения, без звонка по телефону, как это было раньше всегда, приехал отец. Не скажу, что вид у него был мрачный или подавленный, нет, он весело обнял каждого из нас, позвонил кому-то по телефону, сообщил что приехал, и мы устроили грандиозный ужин. Отец как всегда шутил, рассказывал веселые истории из своей киевской жизни, передал матери от кого-то приветы – в общем был таким, как всегда, не подавая виду, что есть какие-то неприятности.

Одно в нем чувствовалась явно – настороженность. Чуть раздавался телефонный звонок, отец резко напрягался, бросал торопливо – «всем тихо» и разговаривал не как всегда – громко, резко, с напором – а вежливо, неторопливо, с большими паузами, как бы тщательно обдумывая свой ответ.

Ночью они с матерью о чем-то долго говорили, иногда громко, мать возбужденно, с упреком, а иногда говорили совсем шепотом, так что совершенно нельзя было понять, о чем же шла речь.

Я не спал, чувствовал себя скверно, давило ожидание непонятных, неизвестных и, скорее всего, неприятных перемен.

Утром отец ушел в Горком, не было его целый день и это тоже нагнетало тоску – отец всегда обедал дома. Пришел поздно ночью, сказал, что завтра приедет Саша – он учился тогда в военном училище – и вот тогда обо всем и поговорим.

– А сейчас спать, и никаких ночных вздыханий и переживаний. Тебя, Юрий, касается.

Саша приехал рано утром, все еще спали, я побежал ему открывать, все шумно поднялись, начались обычные при таких встречах, когда кого-то долго дома не было, а приезд не то чтобы неожиданный, а не запланированный, приветственные охи и ахи, и сдержанные на сей раз объятия.

После завтрака отец с матерью и Сашей ушли в другую комнату и о чем-то долго говорили. Наконец позвали нас, младших.

– Дети – начал отец – вы уже достаточно взрослые и вы должны знать все, что происходит у нас в семье. Я в Горкоме больше не работаю и нам предстоит переезд. Поедем на Урал – надо возвращаться в родные места. Школьникам – Юрию и Вере – надо закончить третью четверть, Саша пусть продолжает учиться в Киеве – ему надо закончить училище. Поэтому я пока поеду один, устроюсь и приеду за вами. Семья у нас дружная, дети не разбалованы, я надеюсь на вас, помогайте матери, берегите друг друга и все у нас закончится хорошо. Не надо никому ничего рассказывать, будут спрашивать, отвечайте просто – мы возвращаемся на родину. Будут что-то наговаривать, чернить меня, не верьте – ваш отец не сделал ничего предосудительного.

Провожал отца только его водитель. Он приехал неожиданно, когда мы уже собирались выходить из дома и пешком добираться до вокзала. Такси тогда не было, частных машин тем более, с вещами это было бы нелегко и вдруг за окном привычный когда-то гудок и вскоре в дверях показался Алексей, первый и единственный водитель отца. Еще до автомобиля, с конным транспортом работали вместе.

– Тебя там не хватятся? – спросил осторожно отец.

– Да что Вы, Александр Петрович, как же не проводить? Я отпросился по своим делам, разрешили, только, когда уже сидел в машине, подошел Верменич, ну, завхоз наш, передай, говорит Александру Петровичу большой привет и наши пожелания, да скажи мол, мы всему, что о нем говорят, не верим. А потом помолчал и говорит этак осторожно – да только ему передай, никому более. Так что, Александр Петрович, поезжайте спокойно и уверенно – народ помнит вас и уважает.

Проводили поезд, Алексей отвез нас домой, больше я с ним не виделся.

Эта последняя для нас на Украине зима оказалась суровой и тяжелой. Обычно дров заготавливали летом на всю зиму, но в это лето дров нам не привезли, да и сами мы были в полном неведении, что же дальше? когда уезжать на Урал? в общем, остались мы на зиму без дров. Никто, конечно, не поможет, мать пошла по частникам, у кого были лошади, но привезти – это ведь еще и надо знать, где взять и откуда привезти! Уже наступили приличные холода, печки топили тем, что осталось с прошлой зимы, топили осторожно, в одной только комнате, где и находились все вместе, и днем и ночью.

Матери дров найти не удалось и я решился пойти в колхоз. Все же работал там каждое лето и, кажется, неплохо работал, по крайней мере мужики нас хвалили. Пришел я не к начальству, а на конюшню, к нашему всегдашнему конюху и командиру – к деду Василю. Так мы всегда его звали, а фамилий и отчеств в колхозе мы ни у кого и не знали. Рассказал я ему про свое горе.

«Замерзаем, – говорю, – помогай, дед Василь!».

– Посиди, – дед Василь ушел куда-то, не было его больше часу. Я уже давно привык к изменившимся к нам отношениям – и соседей, и в школе. Хотел было уходить, видно ничего не получится. Но дед Василь пришел – довольный и как всегда деловит.