Донос

В Белогорске разрушения были, но не очень. Не сравнить с Харьковом. Разрушена школа, от нее осталось одно крыло, где и разместились все классы, многие дома были полуразрушенными, но особенно досталось окрестным деревням, селам и хуторам. Всё там было сожжено, вырублено, не деревни, а сплошные пожарища. На пепелищах торчали одиночными столбами, как укор оставшимся в живых, казавшиеся на пустырях ненормально высокими, печные трубы. На месте жилого – лес труб. А цветущие сады, уцелевшие от вырубки, да и вокруг пеньков срубленных деревьев уже вовсю разрастается молодая поросль – они, наперекор смерти – цветут! И от этого, от их пышного цветения, еще тоскливей становится на покинутых пожарищах.

Весной на этих пожарищах любому становится неуютно, аж озноб берет – голые печные трубы и ничего, кроме черной гари. Ни души. Не приходит никто на эти зарастающие фруктовыми деревьями да кустарником, недавно оживлённые и тесно заселённые места.

Весной сады расцветают, потом начинают созревать плоды – вначале наливается бордовым цветом крупная и обильная черешня, за ней – вишня, сливы, абрикосы и уж к концу августа – яблоки Урожай в садах завидный, плоды требуют сбора, а вот собирать их некому.

Мы, пацаны, всё лето пасемся вечерами, после работы в колхозе, на этих садах-пожарищах, а хозяев нет! Не появляются! Как будто и в живых из них никого не осталось.

Спрашивал я ребят, где же жители? Не идут, говорят, страшно им и горестно от этих пожарищ-напоминаний.

– Здесь же смерть везде была, неужели непонятно? Люди горели заживо, дети, – а глаза у ребят злые, тоскливые. – Здесь у нас ни одной семьи нет, чтобы не погиб кто или не угнан немцем в Германию – на работы или просто в плен. Ты здесь не спрашивай ни у кого, не надо, люди вроде забывать начинают, а разве такое быстро забудешь! Не береди. И потом, знаешь, службовэць гребаный, наши-то, когда наступали, пожгли не меньше немца. Если не больше.

Ребята здесь были взрослыми и рассуждали по взрослому. В свои десять-двенадцать лет насмотрелись они «разного», насмотрелись на смерть, тоже разную – и расстрелы, и в петлях висячие трупы. Самый унизительный от них упрёк – эх, да что с тебя взять – ты же не видел живого немца, с винтовкой в руках!

В окрестностях города, как и на Харьковщине, опасно, везде кучами лежат снаряды, большие и малые, окопы еще свежие, даже не осыпались, на дне и в разных «ячейках» – оружие. Еще и не проржавевшее, еще и стрелять можно. И патронов везде разбросано вдоволь.

Мы их собирали, сдуру, да бросали в костер. Патроны накалялись и давай «щелкать». Сплошной очередью, да во все стороны. Лежим в окопе, прячемся, голову боимся поднять, а трескотня кончится – долго не вылезаем из своего укрытия – вдруг еще стрельнет! Вылезем – и бегом домой, без передышки, без остановок, подальше от стрельбы этой.

Хорошо, если всё обходится! Да не у всех получается, кто-то и не успевает спрятаться. Тогда беда. Ладно ранение, а если взрыв – снаряды ведь тоже бросали в костры! Да и мин в поле не мало, мины кое кто пытался разобрать, посмотреть, что там внутри спрятано и подрывались. Так, что и найти никаких остатков потом не могли.

Много тогда случалось всяких приключений с пацанами. Была и война. В Западной Украине подняли восстание «бендеровцы». Тактика у них разработана четко – днем это крестьяне, в поле работают усердно, а ночью – боевики. Мстители народные. Только непонятно, кому мстили и за что.

На подавление восстания бросили регулярную армию, солдат прибыло немало, да – с кем воевать? Днем никаких выступлений, все разбойные нападения по ночам, уследишь разве.

В лес ночью не пойдешь. А днем там все замаскировано – сидишь на пне, отдыхаешь и не догадываешься, что внизу землянка, под толстым накатом, а вход так замаскирован, что только хозяин да посвященные его, вход этот, и могут найти.

Мстили «повстанцы» жестоко. Всем, кого считали виновными. Мстили за сотрудничество с Советской властью, с армией, за вступление в колхоз, за то, что избрали в правление или председателем, за то, что проехал в одной коляске с начальством или просто стоял и разговаривал с кем-нибудь из военных.

Народные мстители, а мстили своим же, своему же народу. Когда отец возвращался домой из поездки по деревням, я осматривал его наган – и всегда не хватало в барабане нескольких патронов. Значит – отстреливался!

Колхозы в тех местах только организовывались после войны – при немцах всё ликвидировали, что было создано перед войной. А в Западной Украине много и до войны не успели создать.

Проводились собрания, сходки, создавали заново Советские органы.

Кричали на собраниях до хрипоты, голосовали, потом расходились и ни на какие работы не выходили. Собирались снова, говорили, голосовали, выбирали колхозное и сельское начальство – и снова «ни с места»! И так по многу раз.

Вот, однажды также собрались, в пылу споров никто ничего не заметил, спохватились, когда дымом глаза разъедать стало, да огонь увидели. Пожар! Горим! Кинулись к дверям, а двери снаружи подперты, не открываются. Кинулись к окнам, а по окнам стреляют. Хорошо военный отряд подоспел вовремя – когда проводились собрания, военные всегда в боевой готовности. Собрания проводились в нескольких деревнях, а деревни рядом, недалеко друг от друга, военный отряд останавливался где-нибудь на хуторе, невдалеке, на пригорке, чтобы видеть несколько деревень, где шли такие собрания, вот и увидели пожар. Тут уж ждать сигнала неоткуда, вперед, да побыстрее. Вот и спасли колхозников.

И собери-ка их в следующий раз на такое собрание!

Война разгоралась, гибли не только солдаты. Мстили «повстанцы» и семьям Советских работников.

С особенной жестокостью охотились бендеровские боевики за работниками НКВД – их убивали семьями, не щадили ни женщин, ни детей. Издевались страшно, глумливо. Вырезали половые органы, женщинам груди, во влагалища забивали палки, морковь, бутылки. Отрезали головы и выставляли на длинных шестах на всеобщее обозрение.

Вечерами на заборах и оконных ставнях писали мелом свои «самостийные» лозунги, угрозы, открыто сообщали – чья следующая очередь на расправу.

Люди ожесточались, теряли веру не только в соседей, в родственников. Боялись друг друга и ненавидели всех.

В середине сорок седьмого где-то «на верху» приняли решение – если уж армия не справляется, выселить бунтовщиков! Всех! Семьями, деревнями, хуторами. В Сибирь, за Урал, подальше от их родных мест! Выселяли всех подряд, прав ли, виновен, разбираться некогда – выселяли всех!

Тяжелые обозы тянулись через город сутками.

Перед нашим домом обозы переселенцев часто ночевали на площади, у колодца. Становились табором, телега к телеге вокруг колодца, разводили костры, варили себе пищу, ужинали. Спали прямо в телегах – длинные, с бортами, будто лестница на боку, так и звались – дробыны. И все тихо, молча, только изредка заплачет чей-то ребенок. Тут же «шикают» – тихо вы, накличете, спи, пока не трогают, а то ведь выгонят из деревни, в поле ночевать отправят!

А рано утром просыпаемся – на площади никого.

И тянуться новые обозы. Сплошным потоком, долго, целыми днями, неделями, месяцами. Сколько же их выселено тогда было! Тысячи и тысячи прошли мимо нас, мимо наших домов, по нашей Подгорной улице – сплошным потоком. Лица серые, глаза тусклые, ни укора в них, ни жизни. Подходить к ним не разрешалось, передать что-то – еду там, одежду какую – нет, не подпускали. Строгий конвой следил с седла – сопровождали «выселенцев» конные. Смельчаков, проскочивших к подводам с какой-нибудь передачей, снедью какой-нибудь, догоняли и на гайкой вдоль спины – не сметь!