Дорога без следов

Сунув руку в карман галифе, он хотел достать папиросы, но потом раздумал – зачем портить возникшее в душе чувство и разбавлять ароматы леса табачным дымом? Сейчас опять возвращаться в прокуренный салон автобуса, видеть мигание сигнальных лампочек на панелях приборов, бледные лица радистов из службы радиоперехвата, напряженно прижимающих к ушам черные раковины наушников и вращающих торопливыми пальцам верньеры настройки, чтобы безошибочно точно поймать в эфире ускользающий с волны на волну стук чужой морзянки. У них своя охота за врагом.

Немецкая агентурная рация молчала долго, подозрительно долго, и уже не раз начальством высказывались предположения, что их спугнули и заставили перебраться в другое место или перейти на иные способы связи. Но Козлов оказался упорен, и пеленгаторы раз за разом встречали и провожали поезда на Урал. Однако рация столь же упорно не выходила в эфир. ФМГ не вызывал ДАТ, хоть тресни! Но не в правилах абвера сворачивать удачно начатую работу.

Кривошеин работал с пришедшим в сознание раненым связником, уже почти вплотную подобравшись к затаившимся в городе ненецким агентам, и готовился взять их, а здесь нашла коса на камень – связник знал человека с железной дороги только в лицо, а вполне возможно, просто темнил, на что-то надеясь или страшась выдать своего убийцу. Ему показывали фотографии, называли имена, а он, отворачивая в сторону потную от слабости голову, только тихо отвечал:

– Нет, не знаю, не знаком, не встречались…

Продолжала дежурства служба пеленгации, продолжали работать сотрудники, продолжала молчать рация – ничего не дали проведенные под благовидными предлогами осмотры составов. Осматривали внезапно, без предупреждения, но…

Дождь неожиданно припустил сильнее, и Козлов, неуклюже перепрыгивая через начавшие вздуваться пузырями лужи, в которых отражалась тонкая полоска света, падающая из неплотно прикрытой двери фургона пеленгатора, заторопился к автобусу.

Обдирая о ступеньки подножки налипшую на сапоги грязь, подумал, что весной очень голодно в деревне, особенно на оккупированной территории, и партизаны тоже наверняка голодают. А с ними семьи, дети, табор беженцев, которых нельзя нигде оставить, поскольку не успеешь их пристроить в какой-нибудь деревушке, как тут же объявятся каратели, а это верная смерть или лагеря в Германии, что, в общем-то, практически одно и то же.

Не бросишь же людей! Партизанская зона в районе Немежа мала, она словно пульсирует на карте, то сжимаясь, то расширяясь, когда немцы немного отступают, собираясь с силами для новых ударов по партизанам.

Как там Волков и Семенов? Пришла шифртелеграмма, подтверждающая их благополучное прибытие в бригаду Чернова-Колесова, но это только начало их нелегкого пути во вражеском тылу, начало сложного дела, на которое отпущены считанные сутки.

В СД работают отнюдь не дураки – много умеют не хуже, а то и лучше нас, многому обучены, многое знают. Старательно собирают даже одежду и чемоданы с вещами отправляемых в рейх, чтобы потом снабдить ими забрасываемых в наш тыл своих агентов или направляемых в партизанские отряды провокаторов. Успели за неполных два года войны обжиться на захваченной территории, где советская власть была очень недолго в восемнадцатом году и в тридцать девятом, обросли осведомителями, затерроризировали население, установив драконовские порядки, создали разветвленную сеть спецслужб. Ох, и тяжко же придется там ребятам!

Нырнув в душное тепло салона автобуса, Николай Демьянович скинул намокшую плащ-палатку и вопросительно поглядел на офицера службы радиоперехвата. Тот в ответ отрицательно мотнул головой.

Опять пройдет дежурство впустую? Опять из проходящего по спрятавшимся за лесопосадкой путям поезда с Урала не будут вести передачу? Где же они, эти чертовы немецкие агенты, не улетели же на небо, отрастив себе крылышки, или действительно правы скептики, не устающие твердить: они давно ушли, забились в глухие щели и пережидают, чтобы потом вынырнуть вновь в самом неожиданном месте и в самое неподходящее время?

Нельзя, нельзя дать им уйти, спрятаться, затаиться – слишком много важных событий назревает, чтобы оставить в тылу, да еще рядом с Москвой, такую мерзкую болячку. И надо срочно снять подозрение, что рация агентов абвера, пока столь неуловимая, осуществляет связь заподозренного в измене командующего с той стороной фронта, с немцами.

Присев к маленькому столику, Козлов вытянул ноги и устало прикрыл глаза – когда он сегодня ляжет немного поспать, если, конечно, это удастся сделать, то сниться ему будет лес с юной листвой и шлепающий по ней каплями ласковый дождь. Хорошо бы действительно увидать такой сон, мысленно вернувшись сюда.

Почувствовав движение в салоне, он открыл глаза – радист, с напряженной от волнения спиной, отрывисто, хриплым, осевшим голосом, бросал цифры пеленга. За оконцами автобуса, скрытый лесопосадкой, глухо громыхал на перегоне поезд с Урала. Неужели наконец-то есть?!

Да, все правильно – медленно ползли по специальному планшету тонкие красные нити, ловя, как в перекрестке прицела, вражескую рацию. Вот они сошлись, и сомнений больше нет – передача велась именно из этого поезда. Все!

Сейчас в Центр уйдет короткая радиограмма. Поезд встретят неприметные в толпе люди, возьмут под наблюдение каждого члена поездной бригады и больше не отпустят от себя ни на минуту – надо знать точно, где они живут, с кем общаются, встречаются, как проводят время, а потом наступит и самый ответственный момент – задержание вражеских агентов.

Выскочив из автобуса под дождь, Козлов, ломая спички от волнения и дрожи в руках, прикурил, выпустил дым в сторону невидимой в темноте железной дороги. Ему хотелось петь, пуститься вприсядку, кричать на весь подмосковный лес о своей удаче. Нет, об их общей удаче! Он выграл поединок нервов и терпения. Выиграл!

Но вместо криков, пляски и пения он стоял, не чувствуя, как намокает гимнастерка, и жадно затягивался, старательно пряча огонек папиросы в кулаке. Курил, мок и тихо улыбался в ответ на свои мысли, как улыбаются талантливые русские мастеровые, закончившие тяжелую и сложную работу.

* * *

Сон бежал от Ермакова. Ворочаясь на жесткой солдатской койке и безуспешно пытаясь считать баранов, перепрыгивающих через изгородь из жердей, он заставлял себя не думать ни о чем, натянув повыше, почти до самого подбородка, колючее шерстяное одеяло.

На некоторое время удавалось смежить веки, провалиться в забытье, которое только с огромной натяжкой можно посчитать сном – так, непонятный пунктир полудремы и бодрствования, – но и то успевали пригрезиться кошмары: свивающиеся и развивающиеся кольцами туманностей галактики, сжимающиеся в тугой, почему-то разноцветный кокон, потом темнота с радужными разводами и вновь непонятные спирали.

Буквально вылезая с большим трудом из этих сновидений, он вытирал ладонью холодный пот на лбу, чувствуя, как неровными толчками, отдаваясь болью под левой лопаткой, бьется сердце. Виски ломило, сушило во рту, давило в ушах, как при перепадах давления, и всегда такое послушное тело казалось слабым и немощным, словно он прожил на свете невообразимое число лет и несказанно устал от этого, мечтая только об одном: более не двигаться, ничего не желать, отрешиться от любых, забот и печалей.

«Не хватало еще заболеть, – тревожно подумал Алексей Емельянович, нашаривая на тумбочке рядом с кроватью будильник. – Расклеишься, выпустишь из рук вожжи, а их тут же подхватят… Куда-то повернут тогда?»