Дорога без следов
Шрифт:
Почему-то чекисты казались ему в этой ситуации чуть ли не избавлением от неминуемой смерти – все же русские, а там как кривая выведет…
Вспоминая показания Сомпольского, Сергей Иванович брезгливо поморщился, подавив желание сплюнуть – зачем он выбрал себе такую профессию, где приходится иметь дело не с самыми лучшими людьми, копаться в кровавом дерьме измен, бандитизма, шпионажа? Не лучше ли было стать, например, школьным учителем: дети, светлые головенки над партами, высунутые от старания языки, испачканные чернилами рожицы, чистые души, которым еще неизвестно взрослое грехопадение и неведомы жуткие страсти…
Тоня спустилась
– Устала? – не зная, как начать разговор и удивляясь собственной робости в присутствии этой, в сущности, девчонки, спросил Сергей Иванович.
О чем с ней говорить? Начать рассказывать про Первухина, обещать устроить ее вновь на завод? Пойдет ли? Вон как упрямо закусила губу и уставила глаза в пол, выложенный кафельными плитками – квадратик желтый, квадратик красный, потом снова желтый…
– Устала, – эхом откликнулась Тоня.
Он уловил запах карболки и йода, исходивший от ее застиранного белого халата, запах риванола и каких-то мазей, – запах госпиталя и послеоперационных больных.
– Тяжелых много, – вздохнула она. – Бои большие были. У нас все койки забиты, даже по коридорам лежат. Что же во фронтовых-то госпиталях?
Кривошеин не ответил. Зачем его вообще принесло сюда: утешить, помочь, сказать какие-то необязательные слова?
– Может, помочь тебе чем? – он вытащил платок и высморкался, проклиная себя в душе за то, что неспособен найти для нее верных слов. Ну не выходит, хоть режъ.
– Достаньте мне пропуск в Москву, – повернувшись к нему, неожиданно попросила она.
– Вона, в Москву? – ошарашено переспросил Сергей Иванович. – К своему Антону хочешь ехать? Только там ли он?
– Нет, – помолчав ответила Тоня. – Некого мне больше попросить, кроме вас. Родные у меня там, устроюсь как-нибудь, главное, чтобы пустили. Не здесь же рожать? Куда я здесь с дитем, кому нужна?
По ее щекам покатились слезинки, плечи мелко задрожали, и Кривошеин, неумело обняв ее, начал гладить по спине, приговаривая:
– Ты это, девка, брось… Слышь, брось. Вредно это для тебя теперь. Сколько уже?
– Два месяца, – уткнувшись лицом в его плечо, глухо сказала она.
– Дела, – протянул Сергей Иванович.
Этого еще не хватало. Гоняет там где-то майор Волков и не знает, что у его невенчанной-нерасписанной намечается прибавление: то ли сын, то ли дочь. И действительно, куда ей здесь с малым дитем податься, когда ни родни, ни жилья, ни бабок с дедками.
– Родня-то, как? – легонько отодвигая девушку от себя и заглядывая в зареванное Тонино лицо, участливо поинтересовался Кривошеин. – Не осудят? Примут?
И тут же пожалел о своем вопросе – нашелся, дурень, чего спросить. И так, небось, тошно ей, хоть в прорубь или в омут головой, а ты выпытываешь-выспрашиваешь, не ведая жалости. Что же война делает с людьми, да и сами люди друг с другом?
– Ладно, ладно, – успокаивая, он встряхнул Тоню за плечи. – Не реви, похлопочу, придумаем чего. Да не реви, говорю, поедешь в свою Москву, договорюсь. Где его искать, знаешь? Антона твоего?
– Зачем? Зачем искать? – вытирая глаза концом косынки,
она тонко всхлипнула. – Нужны будем, сам найдет, а навязываться…– Дура, – не выдержав, в сердцах выругался Кривошеин. – Он же и знать ничего не знает! Его в тот день пихнули в самолет, и полетел. Служба наша такая и жизнь такая, а ты – «зачем». Прекрати реветь, кому сказал! Уладится все. Достану я тебе пропуск, телеграмму дашь, чтобы встречали, а твоего суженого сам поищу.
– Не надо, – достав из кармана халата маленькое зеркальце, она поправила выбившиеся из-под косынки волосы. – Не надо, Сергей Иванович, это я сама так решила и все. Добудьте пропуск и спасибо на том. Извините, пойду я.
Пожав на прощание ее узкую горячую ладонь, он остался стоять посреди приемного покоя – кряжистый, меднолицый, с фуражкой в руке. Мелькнул на лестнице белый халат, как проблеск – слабая улыбка, – и Тоня ушла.
«Может, так и надо? – выходя из здания госпиталя, подумал Кривошеин. – Мужикам воевать, бабам рожать, чтобы и в самую страшную годину не переводился род человеческий. Вон сколько полегло, народу не хватать будет, а тут родится чья-то невеста или новый солдат возвестит о себе криком, освободившись из материнского чрева. Сообщить надо бы Волкову, да вот только не навредишь ли этим ему еще больше, после рапорта Первухина? Кто знает, как там дела повернулись, а домашнего адреса нет. Подождать, пока сам объявится?..»
Так ничего и не решив, он поехал к себе, черкнув для памяти на папиросной коробке о пропуске для Тони…
Глава 5
– Выше знамена… – ревел из динамика большого приемника мужской хор, исполнявший «Хорста Весселя», и бравурная музыка, казалось, заполняла весь огромный кабинет.
Рейхсфюрер, лениво прищурив глаза за стеклышками пенсне, постукивал в такт пальцами по лежавшим перед ним бумагам. Губы его под усиками «щеткой» слегка шевелились, словно он неслышно подпевал хору.
«А почему, собственно, нет, – подумал сидевший по другую сторону стола группенфюрер Этнер. – Генрих тоже человек: жена, дочь, дом, заботы отца и мужа, почему он не может иметь обычных человеческих слабостей?»
«Генрихом» Этнер осмеливался называть рейхсфюрера только мысленно, и это, как ему казалось, помогало не то чтобы сравняться с ним, но по крайней мере видеть в Гиммлере товарища по партии, преодолевать свой страх при вызовах к всемогущему главе РСХА и всего СС.
Несомненно, сегодня речь пойдет о летней кампании – последние испытания на полигоне прошли весьма успешно, фюрер остался доволен, а Геббельс не преминул похвастать перед собравшимися подобранными им для радиопередач фанфарами, звучанием которых будет начинаться каждое новое победное сообщение с фронта.
Да, звуки фанфар действительно впечатляли, но группенфюрер все равно никогда не любил Йозефа Геббельса. Ему претило в нем все – внешний вид, привычки, многочисленные дети и даже его жена – Магда Геббельс. Почему? Альфред Этнер и сам не смог бы точно ответить на этот вопрос. Но ведь бывает же, что человек тебе активно не нравится?
Если рейхсфюрер вызывал в нем страх и уважение, а рейхсмаршал Геринг – брезгливые насмешки своими потугами псевдомецената и нувориша, то министр пропаганды просто был всегда очень неприятен, однако все это группенфюрер держал внутри, никогда и ни с кем не делясь своими мыслями. С кем здесь поделишься?