Дорога испытаний

— А о чем я рассказывала? — спросила Фаина.

— Сделали ему операцию, а он тебя требует… — напомнил кто-то.

— Ну вот, — продолжала Фаина, — осталась я. Сижу и все успокаиваю его: «Теперь тебе совсем хорошо будет». А знаю, что безнадежное дело. У него глаза тусмяные такие стали, нет в них света белого. А я его все глажу по голове да напеваю: «Вот тебе и лучше стало». Он вдруг хватает меня за руку: «Сестра, поцелуй меня!» Что делать? Не при любви находишься, не при встрече, долг, государственную службу несешь. Поцеловала его. И как-то сразу он загорелся весь, глаза ожили, голубые-голубые, счастливые, словно он венчается, а не в госпитале лежит. Вздохнул покойно, глубоко, всей грудью. «Спасибо, Фаина! Теперь мне совсем хорошо стало». И выкатилась у него слеза с крупную горошину. Только и был, погас. Ни одного раненого я на поле сражения не оставила, чисто мое сердце, совесть моя чиста.

— Мина-а!..

И опять слышен ноющий, натужный полет, а потом все сливается в грохоте и обвалах. И опять пошли. Они выползли откуда-то одновременно со всех сторон, зеленые, живые, точно ящерицы.

И так повторялось одно и то же весь день. А солнце, осеннее солнце, которое так быстро заходит, на этот раз все еще стояло в небе, словно хотело досмотреть до конца, чем это кончится.

И опять слышится журчащий, успокаивающий голосок Фаины:

— А то была у меня подружка Полина, из Чернигова. Вот смельчина, вот оторвибашка пулеметчица была! Когда в одном бою лейтенанта убило, ее любимого, она встала и пошла в рост. Кричат: «Ложись! Ложись!», а она как по воде, так она по огню идет, и ничто ее не берет. Аж страшно было, жуть брала! Взяла она лейтенанта этого, вынесла из огня да где-то три дня была с ним. Потом пришла, вся красота с нее осыпалась, как цвет, куда что делось! Схоронила она своего лейтенанта в лесу и опять воевать стала. Что было! Стреляет иной раз и плачет, а целит — верней не сможешь, стреляет и плачет…

Здесь самый воздух выжжен и трудно дышать, а во время полной тишины слышен треск жестких травинок, и слабый свист залетевшей редкой пули кажется пчелиным звоном.

И все время думаешь: что это и зачем это? Почему на земле надо скрываться, нельзя подняться во весь рост, пройти по лугу, вздохнуть полной грудью, нарвать цветов, испить воды в ручье? Не страх, а гнетущее чувство, с которым никак не может примириться душа.

И одновременно в своей душе читаешь: «А ну, давай, давай еще раз, еще получишь!»

И нет, кажется, на всем свете силы, которая могла бы пересилить тебя, смять, придавить, отбросить из этой ямы в Черной роще. И ждешь, ждешь, прижавшись лицом к холодной глине, вдыхая ее сырой сладковатый запах.

5. Черная роща

Есть ли в мире правда, справедливость, красота? Есть ли матери, сестры, любимые девушки?

Глаза мои открыты. Я лежу на земле. Холодные, мокрые, черные листья падают на лицо. Когда же это все произошло — вчера, год назад, час назад? Помню крик «воздух!», помню рев моторов и тотчас же вслед за тем гигантскую вспышку, озарившую лес, поле и небо с такой резкой, слепящей яркостью, словно она хотела в последний раз показать мир и в один раз втиснуть все, что мог бы увидеть за всю жизнь.

Долго и мучительно вглядываюсь в эти висящие надо мною огромные цветы и наконец узнаю: это красные кисти рябины.

Я слышу родной, знакомый голос. С силой пробиваясь сквозь изумрудную траву, журчит чистый и яркий лесной ручеек.

У самого глаза зеленой свечечкой горит острая травинка. Сколько в ней удивительного совершенства, высшей целесообразности, гармонии и красоты! Миллионы лет трудилась над ней природа: солнце, вода, ветер.

Журчит ручей, и я начинаю слышать знакомый голос. Давно это было, очень давно.

…Цвели вишни, и в окно стучал весенний дождь.

Леля! Милая моя, хорошая! Давай вспомним, переживем снова все.

В то майское утро на широкой, как шлях, Александровской улице у каждого домика, как девушка, стояла цветущая вишня. И вот вдруг одна вишенка выходит из калитки.

— Девушка, а девушка, а вы что-то потеряли, — сказал я.

— Я?

На меня взглянули ярко-синие глаза, и словно полыхнуло огнем и ожгло меня.

Хотел бы я знать тайну этого. Отчего так кажется, что ты давно-давно ее знаешь: снилась ли она или просто предназначена для тебя и ты чувствовал, что она есть на свете, и все ждал и вот встретился с ней?

— Вы что-то потеряли, — растерянно повторил я.

— Что я потеряла? — Она резко перекинула толстую, туго заплетенную, как жгут, косу за спину, точно не желала, чтобы я ее разглядывал.

— Вы что-то потеряли, — пробормотал я. И больше ничего, ничего я не мог придумать.

— Ах так! — Она вернула косу на прежнее место и, постукивая каблучками, ушла.

В следующий раз это было в городском саду. Зеленый свет кино.

— Ах так! — сказала она, увидев меня рядом.

Я молчал.

— Что я потеряла? — насмехалась она.

Какой это был фильм? Я не помню.

А после сеанса мы пошли рядом, и она уже не насмехалась, а была серьезна и только диковато косилась в мою сторону.

А потом, потом прошло много дней, и была тишина ночных улиц, такая тишина, которая на всю жизнь западает в душу. Ведь и сейчас я вижу облитый лунным светом каждый камень на мостовой, заклеенные афишами заборы, над которыми склонился светлый, как снег, жасмин: падают, падают лепестки, они лежат на всем пути…

И вот уже крылечко с медным звонком на двери.

Шум проходящего далеко за городом поезда слышен с такой ясностью, что можно сосчитать, сколько вагонов. В небе яркая, почти синяя звезда. Скамейка холодна от росы. Вот какой-то листик колыхнулся — он встал раньше всех и разбудил всю листву на дереве до самой вершины.

— Почему ты не приезжала сюда раньше? — спросил я.

— А я разве знала?

Эта девушка неожиданно, как цветущая вишенка, возникшая в весенний день на нашей Александровской улице, стала для меня целым миром, в который входили и облака, и луга, и река, и любимые книги, и мать, и сестры, и я сам, — все растворилось и приняло ее образ.

И ее имя — Леля — казалось удивительным и приобрело надо мной волшебную власть. Я повторял: Леля… Леля… Этот звук полон был ласки, любви, обещания счастья.

Я и до этого влюблялся, и однажды на именинах, когда мне было восемь лет, показалось, что я смертельно влюблен в одну девочку с большим розовым бантом по имени Стэлла. У нее были большие, светлые, как небо, глаза. Мы очутились в углу у большого древнего сундука, и я вдруг сказал басом:

— Давай поцелуемся.

— А как целуются? — спросила Стэлла.

— Ты что, с мамой не целовалась?

— Так то с мамой.

Я тоже не знал, как целуются не с мамой.

— Не знаешь? — надулся я.

Стэлла с серьезным лицом, сложив губы сердечком, медленно потянулась ко мне: «Вот так?» — и влепила сладкий и липкий, как малиновое варенье, поцелуй.

Долго после этого я ощупывал губы, и они казались липкими, а Стэлла потеряла всю таинственность. Так кончилась первая любовь.

А после была еще и еще любовь, мгновенно расцветавшая, с тревогами, подозрениями, и исчезавшая бесследно, как цвет с деревьев.