Дорога испытаний

А эта была с беззаветной верой и преданностью.

Помню бесконечно далекий день, ярко-зеленый от листьев и трав и отражения леса в реке, серебряный от блеска воды и мелькания стрекоз. Мы приехали в лодке на рассвете. Желтые лилии спали на воде, как лампы, которые забыли потушить с ночи.

И ты сказала:

— Мы вспомним это утро…

Гляди на меня оттуда, гляди прямо в глаза!

Был вечер, лес отражался в реке, будто на ночь уплывал куда-то вместе с нею. На носу встречной лодки горел костер. Кто это там удит рыбу? Запах яблок… Или это твои губы?

Нет и не будет для меня милее тихой, задумчивой, вечно в памяти моей освещенной светом солнца реки, поросшей желтыми кувшинками. Все плещется о скалы, все журчит, все движется в зеленых берегах моей памяти, и вечно и всегда вижу ее, будто это самая важная река; будто каждая камышинка — волшебная флейта, светящаяся волна — откровение. И каждый плеск ее, каждый шорох в камышах и каждый свист откликается в сердце моем, нежный, бесконечно памятный и созвучный.

И вот уже та ночь.

Только одному мне видная и памятная картина: ночь, костер до рассвета, холодный ветер. Я и теперь вижу ее лицо, вишневую вышивку на блузке. Она глотает лепестки, словно охлаждает припухшие губы.

Что же было после этого? Ведь давнее все помню, слышу и вижу, а что было совсем недавно — исчезло.

…Война. Прощально кричат паровозы. «И что бы ни случилось, не забудем друг друга?» — «Нет». — «Давай поклянемся». — «Давай поцелуемся».

Сколько же лет после этого я не видел тебя?.. Неужели это было только в июне? Одно только письмо дошло до меня.

Ты завидуешь той, которая ближе всех ко мне. Ближе всех — ты… Подойди еще ближе ко мне, ближе, вот так, хорошо!

…Потерпи, миленький, потерпи минуточку, — проговорила девушка в каске и полинялой гимнастерке.

Я очнулся. Легкие руки с белым бинтом летали вокруг головы моей и вдруг туго затянули.

— А-а-а!..

— Знаю, знаю — болит, — сказала она. — Потерпи, голубчик, потерпи, все будет хорошо…

Откуда это все в ней? Как выросло это сердце?

Кто ты? Где училась? В педагогическом или агрономическом, или, может, в авиационном техникуме? Какие книги читала? Что любила? О чем мечтала?

— Сними ты каску! — сказал я.

Она сняла каску и улыбнулась. Что-то светлое, милое, знакомое мелькнуло у самого лица.

— Фаина?

— Фаина, милый, Фаина. Тише…

— А капитан?

— Все уже там, на переправе… Подымайся, милый, подымайся, братику, — говорила Фаина. — Вот так, вот так… Вот какой ты молодец у меня, братику…

Все вокруг завертелось, как в детском калейдоскопе. Она подставила плечо, обняла.

— Вот хорошо, голубчик, вот умница!

И когда я сделал шаг, другой, сказала с детским удивлением:

— Смотри, смотри, пошел!

И так, обнявшись, мы пошли медленно, от дерева к дереву, останавливаясь то у белой, нежно светящейся во тьме березы, то под шумящим всей тяжелой листвой дубом.

— Давай, Фаина, постоим немного.

— Отдохнем, а потом пойдем дальше, да?

— Да.

Стою, прислонившись к дубу, и, словно набирая у него силы, вдыхаю терпкий запах коры, шум листьев; чувствую, как корни мои уходят в землю.

Гремят танки в холодной пустыне ночи.

— Есть кто у тебя, Фаина? — спросил я.

— Есть вот такой, братику, как ты, есть.

— Где же он?

— А кто его знает? Может, тоже вот так стоит, — сказала Фаина.

— Пошли?

— Пошли, милый. Обними за шею и пошли.

Никто не увидит этой преданности, никто не напишет об этом донесение. Единственная награда — собственное чувство исполненного долга.

Как ярко описана в сочинениях пошлость жизни, с какой ужасной подробностью, с какими удивительными догадками и страшными преувеличениями, словно в телескоп, предназначенный для открытия новых звезд, разглядывали темные пятна человеческой души. Но почему же так мало замечали прекрасное, так замалчивали его?

— Ах ты, беленькая! — сказал я.

— Что, милый, что, дорогой?

— Ничего, это я про себя.

Взвилась ракета, и сразу выступил весь лес, словно шагнул навстречу и спросил: «Вы что тут делаете?» И снова темь, только шум деревьев. И от этого шума, от земли, от пахучего ветра, от света звезд — от всего идет сила, и, когда мы выходим в открытое поле, я уже не опираюсь на ее плечо, а иду сам.

И только сейчас она сказала:

— А тяжеленький ты, братику.

— Спасибо тебе, Фаина.

— Да не за что.

Идем во тьме мимо брошенных машин по какому-то жестяному бурьяну, натыкаясь на неразорвавшиеся бомбы, падая в наполненные водой воронки, идем туда, где в глубокой тьме осеннего неба холодным светом горят немецкие «люстры», выискивая переправу через Трубеж.

6. Трубеж

— Раненых вперед и вперед!

По шатким мосткам переправы сквозь ночь идет длинная процессия с носилками. Качаются во тьме белые забинтованные головы.

Но вот впереди справа — автоматы, и тогда в гулкой тишине ночи властный голос:

— Автоматчики, гранатометчики, вперед!

Движение процессии с носилками останавливается, мимо лихо пробегают ладные бойцы в зеленых фуражках пограничников с короткими автоматами «ППД» на груди.

Через несколько минут ветер приносит разрывы гранат, стук автоматов.

И снова качаются во тьме белые забинтованные головы.

У входа на переправу с пистолетом в руке стоит батальонный комиссар танковых войск, маленький, на вид тщедушный и невзрачный. Мне кажется, если бы на нем был пиджак и кепка, то никогда ни один человек не мог бы угадать в нем военачальника, разве только глубокий, через всю щеку, от виска до подбородка, шрам говорил о его военной принадлежности. Но голос у него звонкий, металлический, властный. И весь он какой-то цепкий, с цепким взглядом маленьких острых глаз. Зрачок — резкий, стальной — вдруг останавливается, как будто берет на прицел, как будто говорит: «Стоять и слушать!», или: «Не вилять!» И не потому его слушались, что в руках его был пистолет, — много тут было таких, и никого нельзя было здесь этим удивить или испугать. Но всякий, кого останавливал у входа на переправу этот голос, кто впервые в жизни видел эти твердые, беспощадные глаза, понимал: «Да, этот может!»

Размахивая пистолетом, он командовал: «Марш-марш!», или подбадривал: «Орлы, вперед!», или, нагнувшись над носилками, говорил кому-то тихо, убедительно: «Стерпи, друг, стерпи, браток», или вдруг орал: «Глаза имеешь? Имеешь, спрашиваю тебя, в душу мать!»

В небе то и дело вспыхивают и, разгораясь мертвым белым светом, плавно на парашютах низко опускаются немецкие «люстры», освещая бесконечное, глухое и мрачное, с тонкой ниточкой переправы, болото Трубеж. Поднимается крик: «Бей! Бей!» И тогда даже раненые, сидя и лежа на носилках, стреляют из винтовок и пистолетов, стреляют до тех пор, пока не подобьют или пока, сама по себе иссякнув, не погаснет «люстра».