Дорога испытаний
Шрифт:
А эта была с беззаветной верой и преданностью.
Помню бесконечно далекий день, ярко-зеленый от листьев и трав и отражения леса в реке, серебряный от блеска воды и мелькания стрекоз. Мы приехали в лодке на рассвете. Желтые лилии спали на воде, как лампы, которые забыли потушить с ночи.
И ты сказала:
— Мы вспомним это утро…
Гляди на меня оттуда, гляди прямо в глаза!
Был вечер, лес отражался в реке, будто на ночь уплывал куда-то вместе с нею. На носу встречной лодки горел костер. Кто это там удит рыбу? Запах яблок… Или это твои губы?
Нет и не будет для меня милее тихой, задумчивой, вечно в
И вот уже та ночь.
Только одному мне видная и памятная картина: ночь, костер до рассвета, холодный ветер. Я и теперь вижу ее лицо, вишневую вышивку на блузке. Она глотает лепестки, словно охлаждает припухшие губы.
Что же было после этого? Ведь давнее все помню, слышу и вижу, а что было совсем недавно — исчезло.
…Война. Прощально кричат паровозы. «И что бы ни случилось, не забудем друг друга?» — «Нет». — «Давай поклянемся». — «Давай поцелуемся».
Сколько же лет после этого я не видел тебя?.. Неужели это было только в июне? Одно только письмо дошло до меня.
Ты завидуешь той, которая ближе всех ко мне. Ближе всех — ты… Подойди еще ближе ко мне, ближе, вот так, хорошо!
…Потерпи, миленький, потерпи минуточку, — проговорила девушка в каске и полинялой гимнастерке.
Я очнулся. Легкие руки с белым бинтом летали вокруг головы моей и вдруг туго затянули.
— А-а-а!..
— Знаю, знаю — болит, — сказала она. — Потерпи, голубчик, потерпи, все будет хорошо…
Откуда это все в ней? Как выросло это сердце?
Кто ты? Где училась? В педагогическом или агрономическом, или, может, в авиационном техникуме? Какие книги читала? Что любила? О чем мечтала?
— Сними ты каску! — сказал я.
Она сняла каску и улыбнулась. Что-то светлое, милое, знакомое мелькнуло у самого лица.
— Фаина?
— Фаина, милый, Фаина. Тише…
— А капитан?
— Все уже там, на переправе… Подымайся, милый, подымайся, братику, — говорила Фаина. — Вот так, вот так… Вот какой ты молодец у меня, братику…
Все вокруг завертелось, как в детском калейдоскопе. Она подставила плечо, обняла.
— Вот хорошо, голубчик, вот умница!
И когда я сделал шаг, другой, сказала с детским удивлением:
— Смотри, смотри, пошел!
И так, обнявшись, мы пошли медленно, от дерева к дереву, останавливаясь то у белой, нежно светящейся во тьме березы, то под шумящим всей тяжелой листвой дубом.
— Давай, Фаина, постоим немного.
— Отдохнем, а потом пойдем дальше, да?
— Да.
Стою, прислонившись к дубу, и, словно набирая у него силы, вдыхаю терпкий запах коры, шум листьев; чувствую, как корни мои уходят в землю.
Гремят танки в холодной пустыне ночи.
— Есть кто у тебя, Фаина? — спросил я.
— Есть вот такой, братику, как ты, есть.
— Где же он?
— А кто его знает? Может, тоже вот так стоит, — сказала Фаина.
— Пошли?
— Пошли, милый. Обними за шею и пошли.
Никто не увидит этой преданности, никто не напишет об этом донесение. Единственная награда — собственное
чувство исполненного долга.Как ярко описана в сочинениях пошлость жизни, с какой ужасной подробностью, с какими удивительными догадками и страшными преувеличениями, словно в телескоп, предназначенный для открытия новых звезд, разглядывали темные пятна человеческой души. Но почему же так мало замечали прекрасное, так замалчивали его?
— Ах ты, беленькая! — сказал я.
— Что, милый, что, дорогой?
— Ничего, это я про себя.
Взвилась ракета, и сразу выступил весь лес, словно шагнул навстречу и спросил: «Вы что тут делаете?» И снова темь, только шум деревьев. И от этого шума, от земли, от пахучего ветра, от света звезд — от всего идет сила, и, когда мы выходим в открытое поле, я уже не опираюсь на ее плечо, а иду сам.
И только сейчас она сказала:
— А тяжеленький ты, братику.
— Спасибо тебе, Фаина.
— Да не за что.
Идем во тьме мимо брошенных машин по какому-то жестяному бурьяну, натыкаясь на неразорвавшиеся бомбы, падая в наполненные водой воронки, идем туда, где в глубокой тьме осеннего неба холодным светом горят немецкие «люстры», выискивая переправу через Трубеж.
6. Трубеж
— Раненых вперед и вперед!
По шатким мосткам переправы сквозь ночь идет длинная процессия с носилками. Качаются во тьме белые забинтованные головы.
Но вот впереди справа — автоматы, и тогда в гулкой тишине ночи властный голос:
— Автоматчики, гранатометчики, вперед!
Движение процессии с носилками останавливается, мимо лихо пробегают ладные бойцы в зеленых фуражках пограничников с короткими автоматами «ППД» на груди.
Через несколько минут ветер приносит разрывы гранат, стук автоматов.
И снова качаются во тьме белые забинтованные головы.
У входа на переправу с пистолетом в руке стоит батальонный комиссар танковых войск, маленький, на вид тщедушный и невзрачный. Мне кажется, если бы на нем был пиджак и кепка, то никогда ни один человек не мог бы угадать в нем военачальника, разве только глубокий, через всю щеку, от виска до подбородка, шрам говорил о его военной принадлежности. Но голос у него звонкий, металлический, властный. И весь он какой-то цепкий, с цепким взглядом маленьких острых глаз. Зрачок — резкий, стальной — вдруг останавливается, как будто берет на прицел, как будто говорит: «Стоять и слушать!», или: «Не вилять!» И не потому его слушались, что в руках его был пистолет, — много тут было таких, и никого нельзя было здесь этим удивить или испугать. Но всякий, кого останавливал у входа на переправу этот голос, кто впервые в жизни видел эти твердые, беспощадные глаза, понимал: «Да, этот может!»
Размахивая пистолетом, он командовал: «Марш-марш!», или подбадривал: «Орлы, вперед!», или, нагнувшись над носилками, говорил кому-то тихо, убедительно: «Стерпи, друг, стерпи, браток», или вдруг орал: «Глаза имеешь? Имеешь, спрашиваю тебя, в душу мать!»
В небе то и дело вспыхивают и, разгораясь мертвым белым светом, плавно на парашютах низко опускаются немецкие «люстры», освещая бесконечное, глухое и мрачное, с тонкой ниточкой переправы, болото Трубеж. Поднимается крик: «Бей! Бей!» И тогда даже раненые, сидя и лежа на носилках, стреляют из винтовок и пистолетов, стреляют до тех пор, пока не подобьют или пока, сама по себе иссякнув, не погаснет «люстра».