Дорога испытаний

— Чуешь?

— Ну?

— А не будет тяжко?

…И мы ползем, ползем, как один человек — с одним дыханием, одной болью, одной надеждой.

Я уже не отделял его от себя. Его порывистое сердце билось в моей груди. Он становился все тяжелее и тяжелее. Голова его сникла, и я все время видел перед глазами его крутой, упрямый мальчишеский лоб. Но словно он отдал мне свои силы. На локтях, на груди, упираясь то головой, то коленом, тащишь его и еще тянешь за собой чугуном налитую, словно чужую, окаменевшую ногу. Уже нет сил в руках, нет дыхания. А все-таки ползешь, двигаешься силой одной мысли, что нельзя оставаться. Нельзя! И ведь ни на одно мгновение нет чувства, что можно ведь покориться, отдохнуть, переждать, а потом что-то такое образуется.

Нет, никогда не образуется…

Мы или они! Вместе нам на одной земле не жить!

И ползешь, пускаешь кровавые пузыри, но ползешь, зубами цепляешься за кустарник, глотаешь землю — и ползешь. И нет ни одного мгновения отчаяния. Веришь, веришь в свою жизнь.

Никто из нас не мог тогда видеть и объять во всем величии масштабы гигантской, развернувшейся на тысячи километров фронта народной войны. Мы были отрезаны и ничего не знали о героической борьбе в эти дни защитников Одессы, о жестоких боях под Ленинградом. Мы не видели тысяч мчавшихся на восток, за Волгу, эшелонов с машинами и станками заводов Украины, Белоруссии, Ленинграда, Москвы, которым предстояло в метели и морозы этой суровой зимы развернуться на новых площадках Урала и Сибири, чтобы всю войну беспрерывным потоком посылать фронту танки, орудия и бомбовозы; мы не знали о миллионах молодых и старых бойцов, которые обучались, обмундировывались, вооружались в казармах, на полигонах запасных полков всей земли советской, но сердце чуяло все это.

И это чувство давало силы.

…Светает. Над самой землей барашками ходит туман: то, как скатерть, расстилается, то, свернувшись клубом дыма, улетает. Утренний туман пахнет рабочей гарью проснувшейся земли.

Из низины потянуло сыростью, тиной.

На берегу речки, у шалаша, рыбак в старой, пропахшей рыбой свите.

— Давай, хлопцы! — сказал он.

Один за другим заползаем в челн.

— Держись!

Рыбак с силой толкнул челн. Покачнувшись и шурша, раздвигая камыши, прошел он в густые зеленые заросли и остановился.

И тотчас же с берега послышался гортанный голос:

— Пфейфер!

Проснулись дикие утки. Они молча взлетали и потом с пронзительными криками долго носились над камышами, словно кого-то искали и звали за собой, наконец исчезали в небе с криком боли и тоски, и этот крик отдавал в сердце.

Ветер рассвета зашумел в камышах, и разорванный в клочья туман серыми утятами поплыл по реке.

Челн покачивается. Тянет ко сну. В воде видны переплетенные водоросли, и они кажутся красными, а потом огненными. Или это уже в бреду?

Огненные водоросли, переплетенные между собой, убаюкивают челн, и какая-то птица у самого уха кричит:

«Пи-ить!»

Долго-долго слышится этот жалобный крик, пока вдруг начинаешь понимать, что это кричит человек, и просыпаешься.

— Нельзя тебе, братику, пить.

— Та все одно, хоть напьюсь.

— Еще повоюем, Василько! — сказал я, зачерпывая пилоткой воду.

— Повоюю, повоюю, друг, с архангелами повоюю.

Пьет он, как малый ребенок, жалко вытянув губы, поддерживая пилотку обеими руками.

— Добре таки!

Нежно, как туго натянутая струна, звенит над камышами знойный полдень. Похоже — вернулось лето.

Бесконечно плывут по небу снежно-белые, кучевые, почти июльские облака, плывут пухлые, равномерно, равнодушно, как будто нет войны, не лежишь загнанный в камыш на дне челна.

— Друг, — тихо позвал Василько, — от той Синица сказал: «Последняя на свете война». Так?

И, как бы вслушиваясь в свою боль и муку, он сам себе ответил:

— Так!

Не может в смертной тоске солдат представить себе, что смерть его напрасна и потом будет все то же.

На пилотку Василька садится мотылек и, сложив крылышки, долго так, удивленно глядит своими глазами-бусинками. Странными ему кажутся эти люди на дне челна, и никак он не может понять, зачем они лежат так недвижимо. Все мерещится ему подвох, и вот при первом же движении он распахнул крылышки и, сверкая, полетел далеко над золотистым камышом. А челн наш где-то возле самого берега. Слышен крик: «Пфейфер! Гу!», а затем разрыв брошенной в воду противотанковой колотуши, ударяет взрывная волна, чуть не опрокинув челн.

И затем в наступившей тишине — звон ведра, сопенье Пфейфера, собирающего в камышах оглушенную рыбу.

Лежим, прислушиваемся. Тихо колышется, шуршит, убаюкивая, камыш. Который сейчас час?

Прогудел шмель.

— Торопится на базу! — сказал Василько.

Солнце уже на закате, вокруг, как штыки утонувших солдат, пустынный сверкает камыш. Во множестве летят капустницы. Праздник у них какой или что?

На зеленом, заросшем лозняком острове вспыхнула стрельба.

Совсем близко от нас из камышей ясно донесся голос: «Сережа, сюда!» — и вслед за этим бурный, прикрывающий стук ППД.

Эх, и нам бы уйти с этим Сережей!

У немецкого автомата какой-то сухой, визгливый, захлебывающийся лай овчарки, а у ППД — густой, добрый, обнадеживающий стук, как голос хорошего человека.

Потом снова ночь. Звезды в небе шевелятся, как живые. Никогда в жизни не видел таких крупных, ярких, необыкновенных звезд. Или просто не замечал, просто не смотрел на звезды с такой жаждой.

— Вон та, зеленая, и над нашей мэтээс, — узнал Василько.

— Она над всей землей, — сказал я.

— Может, — согласился он.

Полночная тишина. Ни стрельбы, ни ракет. Все уснуло.

— Эх, друг, пожить бы! — вздохнул Василько.

Начинаем подтягиваться к берегу. Протянешь руку, ухватишься за камыш и подтянешь челн, потом снова ухватишься и еще подтянешь. Блуждаем в камышах, как в джунглях. Птицы вылетают из-под рук, хлопают крыльями и сонно кричат, и слышится в их крике: «Кто здесь? Зачем?»

Звезды сверкают в вышине, звезды падают и тонут в воде.

Шуршит, шуршит камыш.

Звезды перемещаются. Ветер приходит с другой стороны. И вот снова пахнет лугом, сладким травяным теплом земли. На берегу темнеет знакомый шалаш.

— Василько!

Молчит. Уснул.

В это время взошла луна и осветила заросшую камышом речку, высокий берег с серебристой в свете месяца березовой рощей, и я узнал ее: вот и старая корявая береза, под которой стоял пулемет; забытый пулемет светится серебряным блеском.

Что же это такое? Я не верил глазам своим. Неужели же всю ночь ползли, преодолевая сто метров, от корявой березы до этого шалаша?