Дорога испытаний

— Кто?

— Жители.

Их двое: худенькая с фарфоровым личиком девочка лет двенадцати и толстый, завернутый в мохнатый платок толстощекий мальчик лет пяти. Очень они похожи друг на друга, оба с остренькими носиками, как бы спрашивающими: «Что же это такое делается на свете, что нас оставили одних?»

— Дядьку, что там наверху? — спросила девочка.

— Тихо.

— А тут старуха одна приходила, говорит: небо упало на землю.

— Нет, пока порядок.

Девочка слабо улыбнулась:

— Тоже скажут!

Мальчик, внимательно прислушиваясь к разговору, сосал палец и вдруг объявил:

— Явтух кушать хочет!

— Как тебе не стыдно, — сказала девочка.

— Мне не стыдно, — ответил Явтух.

— Ты съел целый початок.

— Мало, — сказал мальчик, пожевав губами, как бы демонстрируя свою способность продолжать эту работу.

— Брат? — спросил я.

— Братик, — ответила девочка и ладонью смахнула пузырь под носом Явтуха.

— Да-а-ай, Любка!

— Хватит! — прикрикнула на него Любка.

— Мамка! — заревел мальчик.

— Эх ты, глупый! — сокрушалась Любка. — Разве докличешься до мамки?

— Докличусь! — сказал Явтух.

— Ну и реви.

— Да! Мамка дала бы! Разве пожалела бы? — продолжал свое Явтух.

Они остались одни, деда застрелил немецкий солдат, когда тот вступился за кролика, мать угнали солдаты в черных касках. Они убежали и спрятались в погреб и слышали, как мать кричала: «Явтух!» А чужеземцы хохотали и, дразня ее, тоже кричали: «Янтух!»

Где-то рядом остановилось орудие и стало стрелять — и стреляло без конца. Потом прилетели самолеты. Их было так много, что они закрыли собой звезды. И раздался свист падающих бомб.

Любка прижалась к земле и позвала: «Мамка!» Небо было красное от пожаров.

Потом мимо них прошла толпа. Они слышали ее топот, говор, немецкую команду. И сквозь все, и над всем — чьи-то прощальные крики. Долго-долго кто-то вдали надрывался жалобным прощальным криком улетающей осенью птицы. И чудилось Любке что-то знакомое, но она не могла вспомнить, чей же это голос. И потом вдруг во сне поняла, что это был голос матери. Она вылезла из погреба, но уже никого не было.

Сначала она подумала, что во сне заблудилась. Она хорошо помнила, что спряталась в погребе дома в центре поселка. Теперь же она стояла словно в чистом поле.

Домов вокруг не было. Лишь кое-где маячили печи с черными трубами, на припечке стояли горшки, вот прислонена кочерга.

Ветер гудел в одиноких трубах, и чудились голоса, будто люди ушли, но голоса их остались жить в поселке. Это были голоса, которые неизвестно откуда возникали и неизвестно куда исчезали.

— Дядьку, пожалей нас, — сказала Любка.

— Не оставь! — потребовал Явтух, глядя на меня строгими глазами.

— Доведи до станции, там тетка.

— Тетка Лукерья и дядя Тимофей, — пояснил Явтух.

— Доведи, дядьку! — просила Любка.

— Там паровозы гудят, там горячие пышки, — как бы про себя рассуждал Явтух.

Любка быстро собрала братика и завернула его в многочисленные платки, так что теперь он похож был на ваньку-встаньку — что в ширину, что в длину.

Он садится в санки, долго устраивается, ворчит и наконец объявляет:

— Явтух ехать хочет!

Любка ловко впрягается в санки, я хочу ей помочь, но она говорит:

— Не трожь, дядьку, я привыкшая.

Падает мягкий снежок. Санки катятся легко. Мы входим в лес.

В лесу бело, тихо, сказочно. Вот елка в пушистом белом снегу, как китайская пагода, даже с шишечкой на вершине — все как полагается. А на самой тропинке — елочка в белом башлыке, как маленькая девочка, заблудившаяся в лесу. А вокруг нее — старые темные разлапистые ели, неся навстречу огромные белые подушки, спрашивают: «Куда тебе, девочка?»

В ветвях резко и сильно свистнуло. Я быстро обернулся. Перепорхнувшая с ветки на ветку птица в упор насмешливо смотрела на меня. С верхней ветки, как брызги ракеты, серебристой пылью сыпался снег.

— Явтух боится, — заявил мальчик.

— Чего же ты, глупый, боишься? — спросила Любка.

— Волки заедят.

— Нету тут волков.

— Будто! — откликнулся Явтух.

А дорога все шла лесом, деревья стояли в глубоком снегу, и было так тихо, однообразно. Явтух прикорнул и заснул. Во сне он все время улыбался.

Лес кончился, и мы пошли по дикому полю, среди замерзшей, хрустящей под ногами ржи, среди обледенелых кустов.

Любка вдруг нагнулась, подняла обрывок газеты.

— Дядь, смотри! — сказала девочка.

Узнаю «Правду». Старый номер — за 28 октября. Где я был в этот день?

С жадностью читаю заголовки. «Повседневно руководить агитационной работой», «Добыча нефти будет расти и зимой». Давно известные, примелькавшиеся слова зазвучали с огромной новой и свежей силой. «В Узбекистане заготовлено хлопка вдвое больше, чем в прошлом году». «В Казахстане высокий урожай картофеля». Телеграмма из Джалал-Абада: «По новому каналу Падша-Ата пошла первая вода»…

Ветер носился над унылыми полями, разгневанно свистел и гикал, с силой разгонялся на великие дела, но вокруг на сотни верст — ни молотильного тока, ни ветряного колеса, ни паруса на реке; не встречал он и знакомых путников: почтальона с сумкой, мальчишек, на которых мог бы гикнуть, свистнуть, сорвать шапку; не было ни одной машины, с которой мог бы погнаться наперегонки и стукнуть в ветровое стекло; ни поезда, в окна которого кинул бы снежной крупой, показав загорелым людям, едущим с теплого юга, какой он свирепый и холодный. И где-то там, вдали, в диком, заросшем осокой болоте, свернувшись клубком, ветер завыл, жалуясь на пустоту мира.

Но вот в стороне, за холмами, послышалось знакомое, похожее на мотоцикл стрекотание. Из тысячи других звуков всегда угадаю этот добрый, такой родной звук.

— Уточка, — нежно сказала Любка.

Да, это была «уточка» — знаменитый «У-2». Как его только во время войны не называли! Одни говорили «огородник», другие — «кукурузник», третьи величали «король воздуха». Увидят его, летящего над самой передовой, между разрывов мин и снарядов, и нежно скажут: «труженик войны». Командир полка перед ночной атакой кричал в трубку: «Давай барабанщика!» — и, услышав его полет в сторону немецких позиций: «Полетела „ночная красавица“!». «Дает им „Яшка-приписник“», — говорили в окопах. «Рус-фанер!» — кричали чужеземцы. В донесениях писали: «Гроза немецких оккупантов», в исторических статьях: «Первая ласточка советской авиации».