Дорога испытаний
Шрифт:
Никто не мог после сказать и припомнить, что он кричал. Кричали: «Ура! Наши!» Кричали: «Братцы, танки!» Кричали: «Русские!» И просто кричали: «Мама!»
И многие плакали.
4. Красные флаги
5 декабря…
Как мираж на горизонте появился и поплыл навстречу, весь в живых, подымающихся к небу голубых дымах, освещенный ярким восходящим солнцем, белый город.
Было такое же раннее утро, когда мы выходили из Киева к дарницким мостам. Сколько времени прошло с тех пор? Год, десять лет, целая жизнь? Неужели это было только
Позади Киевская, Полтавская, Харьковская, Сумская, Курская области, а тут уже Воронежская. Если бы идти в мирное время по шоссе, по асфальтовым дорогам напрямик, то семьсот километров, а сейчас, считая все крюки, обходы, будет и вся тысяча.
Там, вдали, где был город, в воздухе что-то рождалось, сначала жалобное, тоненькое, пискливое, точно кричал ребенок, которого не выпускали на улицу, а потом, набирая силы, все громче, басом, сотрясая окрестности.
— Что это? — спросил я шофера, который копался в моторе остановившейся на дороге машины.
Шофер удивленно взглянул на меня.
— Фабрика, что, не понимаешь?
— А-а!
Фабричный гудок ревел протяжно, долго в пустынном одиночестве утра, и казалось, все напрасно. Но вот на его призыв откликнулся еще один гудок, а потом и третий, и слились в едином хоре, который звал город с синими дымами, белые пустынные поля проснуться, жить, трудиться. С внезапной силой вернулось чувство возможности жизни.
Гудки гудели, и я шел вперед. И когда гудки стихли, то в наступившей тишине услышал характерный шум проснувшегося большого города: удары железа, сигналы машин, дальние приглушенные крики.
Навстречу шла женщина в белом пуховом платке с кошелкой.
— Здравствуйте! — нараспев сказала она с той нежностью и доброжелательностью, с которыми обращаются русские люди на дорогах к незнакомым людям. Что-то горячее, твердое подкатилось к горлу. Хотелось стать на колени и целовать землю, на которой стояли я и эта женщина в белом пуховом платке.
— Товарищ, вы больны, вам плохо? — спросила она.
— Мне хорошо, мне еще никогда не было так хорошо! — сказал я.
— Ну и на здоровьечко, — улыбнулась она.
Голос этой женщины, далекая солдатская песня, звон самолета в ясном небе, березовая рощица, светящаяся удивительной чистотой и белизной, — все это сливалось в единую, радостную, свободную и светлую картину.
На заснеженном пустыре за городом проходило военное учение. Молоденький лейтенант, наверное только из училища, в новой щегольской шинельке со свежими малиновыми петлицами и в новенькой ушанке, с новой блестящей звездочкой, раскатисто, упиваясь своим голосом, выкрикивал команду. Я постоял возле. Он удивленно поглядел на меня, и разрумянившееся, счастливое лицо его говорило: «Видишь, как хорошо и ладно я это делаю, и понимаешь теперь, какое дело война!»
Появились домики, плетни заснеженных огородов. Улицу переходили цепочкой гуси, шествовали они мирно, спокойно, величаво вытянув шеи, и изредка сердито гоготали. Маленькая девочка в красном капоре, из открытой калитки наблюдавшая за гусями, тихо и счастливо засмеялась.
— Хорошо? — спросил я.
— Ага! — она снова засмеялась.
Я шел тихой праздничной улицей, мимо маленьких деревянных домиков с красными флагами над карнизами окон, мимо сугробов у ворот, палисадников.
И эти липы в белом пушистом инее, и ярко-красные флаги на ветру,
скрип журавлей, дальние голоса… Будто я жил на этой улице давным-давно. И этого деда в тулупе и старой буденовке я узнал; и эту женщину, которая провожала своего внука в школу; и самого внука с клеенчатым портфелем в руках; и даже пробегающего через улицу пса, которого, наверное, зовут Серый.— Серый!
Он остановился и строго-дружелюбно поглядел: «Откуда знаешь?»
Я шел все дальше и дальше и вот услышал из репродуктора знакомый спокойный голос. Если бы одновременно закричали, запели, заговорили тысячи радиостанций, все равно из какофонии мирового эфира, из обрывков мелодий, писка, лая, чужого бреда — от Аляски до Антарктиды — я сразу сердцем уловил бы голос Москвы.
Это был голос отчизны, страны, где я учился в школе, где ребенком бегал по высокой траве, где жили мать, брат и сестры, все товарищи и друзья.
Из дома на противоположной стороне улицы вышел человек в ватнике и замасленной рабочей ушанке.
— Вы кого-нибудь ищете? — спросил он.
— Нет.
Он тоже прислушался к радио.
— Что случилось? — тревожно сказал он.
— Ничего.
Он удивленно взглянул на меня и пошел своей дорогой.
А я стоял с колотящимся сердцем и слушал радио, полный бесконечной, единственной на всю жизнь любви.
И душа, жившая все это время в постоянном и суровом напряжении, как бы отделенная глухой стеной от впечатлений и воспоминаний, которые могли ее ослабить, внезапно и сразу открылась, музыка, сменившая речь, лилась в душу, как чистая река, напоминая об огромном мире, в котором есть музыка, книги, и смех, и беседы с товарищами, и поезда, и новые города, и все, что я любил.
Я иду через весь город, иду и читаю на углах: «Улица Лермонтова», «Улица Чехова», «Улица Ленина». Я иду по улицам и, как самую прекрасную на свете книгу, читаю вывески: «Городские ясли», «Школа механизаторов», «Контора лесопитомника»…
И вот вижу маленькую, почти совсем незаметную вывеску: «Районный комитет ВКП(б)». Стою перед ней без шапки, стою и читаю ее, удостоверяясь, что именно так и написано: ВКП(б).
В большое окно видна была комната, полная людей.
Все сидели, лишь один, в защитной гимнастерке, с виноватым лицом, стоял, как-то мрачно и жалко улыбаясь.
Я понял: его прорабатывали.
Улицы становились шире, оживленнее; появились удивительно праздничные витрины магазинов; сквозь широкое окно фотографии виден был сидящий в старинном кресле перед аппаратом сержант с биноклем и автоматом на груди; на школьном дворе шумели, играли в снежки дети; у киоска стояла очередь, люди на ветру разворачивали газеты: «Правда», «Известия», «Комсомольская правда».
Все здесь близкое, дорогое и знакомое до мельчайших черт — и лица, и улыбки, и береты девушек, и крохотные кепчонки мальчишек.
Я с наслаждением вдыхал воздух живой улицы: сладкий запах пекарни, и одеколонный запах парикмахерской, и даже специфический нарпитовский запах столовой, у которой стояла очередь.
Все виделось, слышалось, чувствовалось с воскресшей впечатлительностью.
Мимо торопливо проходили люди. Я смотрел на их озабоченные или веселые лица и не понимал, почему они не оглядываются, не удивляются и, казалось, не замечают эту оживленную улицу с красными флагами, открытыми магазинами, звучащим радио. «И я раньше не замечал, как следует не ценил. Только сейчас я понял это».