Дорога к людям

Стрелять!

Юноша-замковой бил из своей пушки один за всех друзей и убитого командира. Он выждал, пока ближний танк подойдет метров на двести. Злая радость была в маленьком солдате. Бившие по нему гитлеровцы вдруг прекратили огонь. И Гаврилов понял, что они сочли его пушку уничтоженной.

«Ну, дьяволы, — думал он. — Погодите же!..»

Он продолжал вести огонь. Стрелял не сразу, выжидая, как это делал недавно Чиргин, пока следующий танк подойдет еще ближе. Трудно бить из орудия, которое должны обслуживать шесть человек. Коля открыл огонь не раньше, чем почувствовал уверенность в возможности поразить цель.

Правой рукой он вставлял снаряд, левой досылал его в ствол. Без левого подрессоривания пушка качалась, мешая держать ствол в нужном направлении.

Ближе, ближе, еще ближе. Иной артиллерист, объятый страхом, — а Гаврилов не мог не испытывать страха — бил бы и бил, невзирая на то, попадет его удар в танк или нет. Николай же стрелял осмотрительно, в меру возможности спокойно, сдерживая дрожь в руках и во всем теле.

Сделал поправку на три градуса, глядя прямо через канал ствола своей пушки. Нацелился на левый срез башни танка противника. Перелет! Танк наваливался неудержимо, зловеще. Сто метров от бывшего колхозного счетовода! Удар. Перелет! Третий раз Николай навел орудие на основание неприятельского танка.

Железный зверь распахнулся клубами дыма и пламени, остановился, замер. Его водитель выскочил из кабины. Гаврилов мог бы пристрелить его, но не было под рукой ни винтовки, ни автомата.

Четвертый снаряд Коля послал, уже не глядя в канал, но тут же понял свою ошибку. Недобитый фашист забрался обратно в кабину, сел за штурвал и продолжал штурмовать батарею, стреляя из пушки и пулемета.

Наше подбитое орудие шаталось при каждом разрыве. Пятый Колин снаряд угодил в стальную башню танка. Тот издыхал, погибая в жадном, воющем пламени.

Шестой снаряд Гаврилова оказался для гитлеровца смертельным.

Остальные отхлынули от страшного для них места, опасаясь, что часть русских артиллеристов цела и не прекратит жестокого отпора.

Только теперь Гаврилов смог подойти ко рву, где лежали его раненые и убитые товарищи. Его тянули туда жалость, печаль, нежность юношеского сердца. Сальков и Волынкин стонали. Николай вытащил их из кювета. Новый немецкий снаряд поднял его пушку на воздух. Взрывной волной Колю швырнуло на землю. Он был уже без сил, чуть не падал с ног, но продолжал перевязывать своих друзей.

Никаких средств для отпора гитлеровцам у трех русских батарейцев не осталось. С минуты на минуту они ждали гибели.

Николай Гаврилов думал, что Сальков и Волынкин смогут без его поддержки сами добраться до наших окопов. Но они были беспомощны, истекали кровью и не могли подняться с земли...

По-пластунски, ползком, оберегая раненых от пуль и осколков, молодой батареец тянул двух товарищей к нашим траншеям, бункерам и блиндажам, отбитым у немцев накануне в одной из атак солдат Рокоссовского...

1943

ПАРЕНЬ С МАМАЕВА КУРГАНА

Для тех, кто двадцать семь лет назад был свидетелем грандиозного сражения на берегах Волги, по крайней мере два обстоятельства, не боюсь в этом признаться, покажутся едва ли не чудом. Первое — то, что нашим солдатам, нашим войскам вопреки всем мрачным предзнаменованиям, вопреки всяким пророчествам удалось все же удержать в своих руках Сталинград, или то, что осталось тогда от Сталинграда.

Это первое обстоятельство уже потому равносильно чуду, что оно противоречит давним законам войны, классическим теориям ведения боя. У противника в этом сражении были все преимущества — широкий плацдарм для маневра, для перестроения и переброски войск; множество коммуникаций, подходов, направлений для переброски резервов. У нас — узкий край Волги на правом берегу, песчаные скосы, где ютились штабы (в таких хрупких «норах» я нашел штаб 62-й армии генерала В. И. Чуйкова), несколько полуразрушенных зданий у берега, окопы, вырытые в окровавленной земле или в обломках камней. И единственный путь для доставки войск и боеприпасов — волжская переправа, легендарная, с мечущейся водой, встающей дыбом от взрывов бомб, снарядов, мин, — переправа, существовавшая только потому, что державшие ее люди способны были на дела, поступки, усилия поистине сверхчеловеческие.

Были дни в период обороны, когда, казалось, ничего живого не оставалось на наших позициях, все сожжено, выгорело, рухнувшие стены зданий погребли под собой только тела погибших, и ничего, ничего не осталось там, кроме перемолотого взрывами камня, раздавленных фашистскими танками кирпичей. Неприятель на всякий случай снова и снова бомбил это каменное «кладбище» и в очередной раз шел в наступление в уверенности, что сопротивления не будет, не может быть, оно сломлено бесповоротно: мертвые камни не могут стрелять! Но как только гитлеровцы подходили ближе к нашему рубежу, камни оживали, «кладбище» разило огнем, готовило могилы для самих наступавших, поглощало атакующих, — наша оборона оставалась обороной там, где, казалось бы, люди не могли уже жить, двигаться, сопротивляться, драться.

Слово «чудо» я пишу с некоторым опасением — однажды в самые страшные дни обороны я произнес его, обращаясь к одному из офицеров штаба армии генерала Чуйкова (штаба, который вопреки всяким правилам находился в десятках метров от переднего края, от бешено атаковавшего противника). Офицер помолчал, посмотрел на меня и сказал холодно:

— Чудо? В нашем лексиконе и в наших военных уставах такого термина нет!

Второе обстоятельство, которое я все же осмелюсь назвать чудом: наш Сталинград, истерзанный, разрушенный, почти не существующий — камень и кровь, — после беспримерной, фантастической, страшной, чудовищно трудной обороны встает из пепла, из праха, обрушивается ответным ударом на врага и с помощью внешних армий и фронтов в свою очередь сжимает врага тройным окружением, принуждает к сдаче остатки армии фельдмаршала Паулюса, заставляет фашистскую Германию услышать звон похоронных колоколов. Разумеется, тут в лице Сталинграда я вижу нашу Красную Армию, нашу страну, наших людей, наш справедливый строй.

...Продолжая свой рассказ, я снова вернусь к этому короткому, многозначительному слову — чудо! Рядом я поставлю другое великое слово — жизнь!

Кому не приходилось слышать это название — Мамаев курган!

Мамаев курган в Сталинграде. Один из узлов многодневного сражения. Один из опорных пунктов нашей обороны. Теперь там воздвигнут грандиозный монумент в честь героев Сталинградской битвы. Склонив голову, проходят гости Волгограда, приезжающие со всех концов страны и всего мира, мимо мраморных знамен, на которых начертаны имена доблестно погибших защитников Сталинграда, Волги, Мамаева кургана.

Имена... Имена... Имена... Русские, украинские, белорусские, грузинские, азербайджанские, — в них видишь весь наш народ-герой. И на одном из знамен среди других фамилий — Шамаев Марк...

И вдруг, как бы из небытия, приходит в редакцию письмо. Подпись — Марк Шамаев. Да, то самое имя. Тот самый человек. Тот самый воин. Он жив! Он заканчивает свое письмо так:

«...Мы теперь часто пишем и рассказываем молодому поколению и бойцам, приходящим в армию, о героической гибели отдельных героев. Это, конечно, очень важно. Но не внушаем ли мы молодежи неверную мысль, что героическое на войне ведет к неизбежной смерти? Ведь это совсем не так!»