Дорога на Элинор

— Но как же… — пробормотал он, представляя, какое глупое у него сейчас выражение лица.

— Склейка, — задумчиво произнесла Жанна. — Видимо, склейка произошла, когда я спала… Эдик мне объяснял свои теории, но я слушала вполуха… Вроде того, что пространство расплывается, время тоже, все становится неопределенным, а потом устанавливается новое равновесие… Ты бы поговорил с ним об этом!

Терехов налил в чашки кипяток, опустил пакетики из коробки «Липтона», сахар класть не стал, он знал, что Жанна любит не сладкий, хотя и не знал, откуда он это знает. Передал ей чашку на блюдце, и Жанна сразу отпила, а потом отхлебнула еще и блаженно засмеялась, быстро выпила всю чашку, пока Терехов смотрел на нее, и сказала:

— Хочу еще.

— Я принесу тебе тапочки, — предложил он.

— Не нужно, — сказала Жанна. — Дома я хожу босиком, это укрепляет, я потому и не простужаюсь.

— Так то дома, — пробормотал Терехов, и Жанна сказала удивленно:

— А разве я не дома?

— Ты…

Что-то происходило с ее памятью — Терехов видел это, даже ощущал: она не помнила о том, как звонила в дверь и как шла — или не шла? — по ночным улицам. Неужели ей казалось, что она все время находилась в этой квартире и…

Но Жанна действительно все время здесь находилась!

Терехов удивился собственной забывчивости — что-то происходило с его памятью, вроде бы он совсем недавно удивлялся тому, как Жанна появилась в прихожей, будто не сам он привез ее вчера сюда после разговора в квартире Ресовцева, вел ее за собой, как собачку на поводке, и положил спать в гостиной на диване, она уснула сразу, как только опустила голову на подушку, а он долго сидел, смотрел… И высмотрел: она проснулась, пробормотала «ты…» и притянула его к себе, и потом он уже сам не помнил, хотя нет, помнил, конечно, но не памятью мозга, а памятью тела, каждой его клеточки, они были вместе, именно так — вместе, одним существом, не только ночью, но и днем тоже, хотя как это могло происходить, Терехов не понимал, а сейчас, как оказалось, и не помнил.

— Во мне будто два человека, — сказал он, опустившись перед Жанной на колени и взяв в ладони ее холодные подошвы. Ей стало щекотно, она засмеялась и отдернула ноги, Терехов едва не упал, но удержался и продолжал, боясь упустить мысль: — Во мне будто двое, и один помнит, как привез тебя сюда, а другой — как ушел после разговора в квартире, где ты жила с Эдиком, там еще соседка Лидия Марковна…

— Да-да, — сказала Жанна, будто застеснялась того, что интимное, пережитое, будет сказано вслух, ведь если все сказать, то и вспоминать потом будет нечего, — я тоже какая-то двойная… И то помню, и это… Но так всегда бывает после склейки, память — это мне Эдик говорил — вещь инерционная, гораздо более инерционная, чем сознание. Ты уже изменился, ты в новой реальности и принял ее, а память еще старая, замещается медленно, клетка за клеткой, эпизод за эпизодом… Ты лучше об этом у Эдика спроси — он объяснит точнее.

— У Эдика, — пробормотал Терехов. — Он умер.

— А разве ты не говорил с ним после… Мне казалось, то есть, я точно помню… Он сказал, что поговорит с тобой, а меня он никогда не обманывал.

— Кажется… — медленно произнес Терехов. — Кажется, да, что-то такое происходило. Где-то. Может, во сне. Я был в странном мире, и там был твой муж, и разговор, тоже странный… Но это я помню плохо… А потом, когда я вернулся, оказалось, что все совсем не так, как было прежде. Я точно знаю… знал… когда вышла моя первая книга, и обложку помнил, мы ее в редакции с художником обсуждали, серийное, конечно, оформление… Это я помнил, но книга стояла на полке, и там было… Она вышла на восемь лет раньше!

— Ну да, — мягко сказала Жанна, положила ладонь ему на голову, разворошила волосы. — Склейка. Нужно принимать все, как есть, и учиться жить. Сначала я тоже пугалась, но со временем привыкаешь… Даже к самой себе, а это труднее всего. Для мужчины это, может, и не имеет значения, для Эдика точно не имело, ему вообще было все равно, в каком мире жить… А я ужасно пугалась лишней морщинки у глаз или, наоборот, исчезнувшей родинки.

— О чем ты говоришь! — воскликнул Терехов.

— Эдик ничего не сказал тебе о склейках? — удивилась Жанна, продолжая ерошить Терехову волосы, отчего — он ощущал это, — между пальцами проскакивали мелкие, но острые искры.

Терехов вообще не помнил, о чем они с Ресовцевым говорили в том мире, которого существовать не могло. Он не помнил сейчас и о том, что, собственно, его так смущало минуту назад.

Терехов встал и направился к стеллажу, снял с полки ту, первую книгу, чуть потрепанную — он не давал ее читать никому, это был его личный, можно сказать, интимный, экземпляр, с которым он обращался, как в детстве с любимой игрушкой, но за десяток лет корешок все же потерся, и на титульном листе сидело пятно от малинового варенья, Терехов помнил, как посадил пятно, перечитывая первую главу на кухне в одиночестве после очередной ссоры с Маргаритой.

Жанна подошла и стала рядом, положила ладонь ему на плечо и смотрела, как он перелистывал книгу.

— Надень тапочки, Дженни, — попросил Терехов, — мне становится холодно, когда я вижу, как ты ходишь босиком. Каждый раз тебя прошу…

Он осекся, слова показались ему чужими, разве он когда-нибудь уже просил Жанну не ходить босиком?

Что-то определенно происходило с его памятью, хотя ужаса перед раздвоенностью больше не было, скорее любопытство, но с примесью страха, вспоминать хотелось и не хотелось одновременно.

— Это пройдет, — сказала Жанна. — Ты все-таки спроси у Эдика, я ведь сама понимаю не больше кролика.

— Хорошо, спрошу у твоего Эдика. Ты больше не обвиняешь меня в том, что…

Голова Жанны уткнулась ему в грудь, руки сомкнулись за его спиной, а мысли каким-то образом перетекли в него и закачались в его сознании, как легкий плоскодонный кораблик на зыбкой короткой волне. Я всегда тебя любила, а слова — грубые, несправедливые, — которые говорила, я должна была сказать, это были не мои слова, а наши общие, ты не понимаешь, я не понимала тоже, но это мы — ты, я, — части, которые и понимать, возможно, ничего не должны, разве понимает рука, протянутая навстречу удару, почему она сделала именно такое движение? Ты, я, Эдик и еще кто-то, а, возможно, что-то еще… Это мы, то есть я, то есть я и ты тоже, не могу объяснить, и не смотри на меня так, не смотри на меня вообще, ты все равно не меня видишь, а женщину, которую знаешь несколько дней и с которой уже успел переспать, потому что только так мы с тобой могли стать хотя бы на время тем, что мы есть на самом деле и чего все равно не понимаем, когда мы вдвоем, без Эдика…

— Остановись, — прошептал Терехов. — Пожалуйста. Мысли твои скачут, как зайцы на траве.

Жанна послушалась, и мысли ее застыли. Терехов не представлял себе, как это возможно, но он действительно видел ее застывшие мысли, как нарисованные акварелью картины без рам, висевшие на стенах в длинных комнатах, расположенных анфиладой, освещения не было, и картины освещали сами себя, а вдали сверкал ослепительный огонь, яркая звезда, коловшая глаза острым тонким лучом.

Терехов сжимал в ладонях щеки Жанны, влажные, будто она только что плакала, а потом успокоилась. Терехов провел под ее глазами большими пальцами и стер следы слез.

— Все, — сказал он.

— Все? — спросила она. — Ты хочешь сказать, что понял, наконец?

— А ты? — спросил Терехов. — Если бы ты понимала хотя бы часть того, что тебе пытался втолковать твой муж, то, наверно, и мне смогла бы объяснить долю того, что поняла сама. А у тебя все на эмоциях, на чувствах…

— Я женщина, — улыбнулась Жанна.

— И потому обвинила меня Бог знает в чем, — буркнул Терехов. — Не убивал я твоего мужа, и он тоже себя не убивал. Проблема в том, как это доказать.