Дорога на Элинор

«Стоп, — сказала первая мысль, — не нужно делать неправильных выводов из того, что ты уже знаешь, что ты уже прочувствовал и что ты можешь сам вернуть, нужно только посмотреть на вещи под правильным углом зрения».

Терехов положил книги на стол, провел ладонями по их корешкам, удивился тому, как ему удалось соединить в один два собственных мира. Видимо, ему очень этого хотелось. Терехов подумал о том, что наверняка должен существовать и тот его мир, в котором книга была одна, но сюжет ее и герои стали сочетанием обоих сюжетов. В том мире не возник бы нынешний парадокс. Почему бы не возник, — подсказала вторая мысль, высунувшись кончиком из подсознания, — это не парадокс даже, не нужно подменивать понятия, нужно только научиться ощущать и тот мир, и этот. И вообще не называй единственный мир, в котором ты живешь, разными названиями или номерами, не путай сам себя.

Я не путаю, я просто привыкаю, — сказал себе Терехов первой мыслью, и вторая, согласившись, спряталась, но не совсем, Терехов ощущал ее, будто торчавшую в мозгу занозу — не больно, но мешает.

Он поднял взгляд на часы — время сдвинулось, теперь часы показывали пять восемнадцать, и что-то Терехову показалось не вполне естественным, хотя что ж тут могло быть неестественного, времени положено двигаться, и пока он стоял тут, взвешивая книги на ладонях, прошли две минуты…

Назад.

Было пять двадцать — он это точно помнил, — а стало на две минуты меньше.

Как-то задний ход дали кварцевые часы, висевшие в столовой у Меерсонов, дорогие часы с десятком приколов — там и мелодии каждый час были разными, и циферблат разделялся на две части, расходившиеся друг от друга, когда из глубины механизма вылезали, будто гады из морских глубин, противные золотистые твари, обозначавшие четверть часа или половину, хорошие были часы, Роберт Меерсон, с которым Терехов знаком был по Дому литераторов, где они иногда вместе пили по поводу случайной встречи, привез часы из зарубежной поездки — то ли читал лекции в Колумбийском университете (как рассказывал знакомым), то ли ездил в гости к пригласившему его другу детства, богатому стоматологу (как рассказывали знакомые), — и демонстрировал гостям удивительный западный механизм, и вдруг в присутствии Терехова часы пошли задним ходом, это показалось всем так удивительно, что эффект обратного времени хозяин квартиры заснял на видеопленку, справедливо опасаясь, что чудо прекратится и своенравная электроника (не на потусторонние же силы возлагать ответственность!) переменит полярность и время опять пойдет в том направлении, в каком ему предписано идти законами природы.

Но то было чудо электроники, не чудо даже, а просто случайность с перепутанными батарейками, здесь же и сейчас Терехов с очевидной ясностью понимал, что не часы пошли в обратную сторону, а время сдвинулось на несколько минут назад — секундная стрелка, между прочим, привычными скачками перемещалась в том направлении, в каком и положено, а вовсе не наоборот, как у Меерсонов.

Две минуты назад, — мелькнуло в голове у Терехова, он так и не понял, какая из его двух независимых мыслей подала на этот раз свой голос, — я стоял у книжной полки и держал в руках две книги, и значит, если я сейчас обернусь, то увижу самого себя и книг станет четыре, поскольку две — вот они, я как держал их в руках, так и держу, и если обернуться…

Он не мог заставить себя сделать это простое движение. Стоял, подняв взгляд, как тяжелую штангу, и смотрел на циферблат, будто выдерживал взятый вес до тех пор, пока судьи не дадут отмашку — зафиксировано, мол, рекорд твой.

Когда минутная стрелка достигла цифры 4 — пять часов двадцать минут, как и было, — Терехова будто отпустило, а на самом деле он сам психологически расслабился и медленно обернулся к книжным полкам. Естественно, не было там второго Терехова и быть не могло, глупость какая.

Но время, — подумал он, — откуда-то взялись две лишние минуты жизни, и я их прожил.

Он действительно был уверен в том, что в его жизни возникли из ничего две лишние минуты, как подарок судьбы, небольшой, практически незаметный, но все-таки чудесный по своим свойствам и, возможно, неповторимый.

Он поставил на полку книги и пошел к компьютеру. «Вторжение в Элинор» должно было лежать на столике рядом с мышкой, так он, во всяком случае, помнил. Там книга и лежала, только обложка показалась Терехову другой: другая картинка, другое серийное оформление, не изменилась лишь фамилия автора, крупными буквами было написано: «Эдуард Ресовцев».

Эдуард. Ресовцев.

Что-то было все-таки не в порядке с фамилией, но что именно, Терехов понять не мог — может, шрифт стал другим, раньше был «петербург», а сейчас напечатано «прагматикой».

Нет, не в шрифте дело.

Терехов сел в кресло, «Элинор» положил на колени, руки расположил на подлокотниках, будто ожидал, что навалится тяжесть и он в течение некоторого времени не сможет двинуть даже пальцем, и голову откинул назад, упершись затылком в жесткую спинку. Надо бы компьютер включить, — подумал он первой своей мыслью и вспомнил старый анекдот о грузине, который ругал Бога за то, что тот не помог выиграть миллион в лотерею, на что Всевышний справедливо заметил: ты сначала билет купи…

Но шевелиться не хотелось, и Терехов подождал, когда компьютер включится сам. Вообще-то, — сказала вторая его мысль, на мгновение выглянув из подсознания, — компьютер мне не очень-то нужен, я все прекрасно могу и без компьютера. Все? Что все?

Все — значит все.

О чем это я? — подумал Терехов. Ему было неприятно думать о себе чужой — вроде бы — мыслью, а принять мысль, как собственную, что-то пока мешало, но обдумать случившееся он не успел: компьютер включился, экран вспыхнул, появилась заставка «WINDOWS 2000», белые облачка застыли на голубом компьютерном небе, потом картинка сменилась на привычную — для экранного фона Терехов давно выбрал изображение морского прибоя, это успокаивало, он любил море, особенно когда не нужно было бросаться грудью вперед в высокие волны, отбрасывавшие его на берег. Фон был привычным, и Терехова не обеспокоило то обстоятельство, что на Земле такого прибоя быть не могло — волны будто притягивались висевшей в небесах ущербной луной и стояли торчком, как неприглаженная прическа. Вторая луна только что поднялась над горизонтом и потому казалась больше первой — на самом деле у обеих лун по воле случая были практически одинаковые угловые размеры, и когда первая затмевала вторую — примерно раз в полтора года, — то можно было наблюдать — в телескопы, конечно, — удивительное зрелище: за более близкими горными хребтами Ингры просматривались по краю диска далекие горы Вассады, продолжалось это недолго, секунды, но ради этих секунд люди отправлялись в далекие путешествия, порой опасные, но ведь и вся жизнь на Элиноре благостностью не отличалась…

Ах, Элинор, — подумал Терехов и бросился в воды Ранвенского моря, как когда-то в юности — в вяло-спокойную прибрежную глубину Каспия на одном из пляжей Апшерона.

Волна, застывшая, как памятник, приняла его в себя, и Терехов то ли поплыл, то ли пошел по дну, то ли вовсе повис в зеленом мутно-прозрачном пространстве. Мимолетно удивившись тому, что вода не намочила его рубахи и даже тапочки остались сухими, Терехов тут же забыл об этом странном обстоятельстве — куда больше взволновало его воспоминание о том, что именно здесь, на Элиноре, он впервые познакомился с Жанной, женщиной, которую всегда любил, даже тогда, когда еще не родился на свет, любил в своих прежних жизнях, которых у него было столько, что он не помнил ни одной.

Терехов поднял руки и оттолкнулся пятками от чего-то, что не могло быть дном, но и водой тоже быть не могло — голова его оказалась над поверхностью моря, голубовато-зеленого, плоского, спокойного, будто это был тихий, покрытый ряской, пруд, берега он не увидел, а в небе две луны стояли напротив друг друга — обе полные, как лицо Ольги в пушкинском «Онегине».

Терехов стоял, наполовину погруженный в жидкость, которая, возможно, даже и водой не была, он провел ладонью по гладкой поверхности моря и поднес к лицу сухую руку. Пощупал сухой рукой сухой воротник рубашки и услышал в самом себе легкий смешок.

А вернуться отсюда я смогу? — спросил он себя, точно зная, что получит ответ, и, конечно, услышал: «Можно подумать, что нужно куда-то возвращаться. Ты всегда здесь был».

Не помню, сказал Терехов.

Помнишь, сказал он.

Возможно, согласился Терехов. И еще я вспомнил нашу первую брачную ночь с Жанной, когда мы лежали рядом и смотрели друг на друга, просто лежали и просто смотрели, и это было так замечательно, как никогда не было потом.

Ах, сказал он себе, действительно… Если бы не та первая ночь, я никогда не закончил бы «Элинор», потому что не было бы у меня романтической сосредоточенности, когда видишь не только то, что видят глаза, и не только что, что видит тело, и не только то, что видит мысль, но и то, что видит и понимает та основа сознания, которая никогда не воспринимается человеком, основа, которая и является разумом, но мы об этом не подозреваем.