Дорога на Элинор

Глава двадцать седьмая

Конечно, он знал. С детства знал, еще до того, как Ресовцев заинтересовался законами бесконечномерного мироздания. Не то чтобы он был умнее Ресовцева, но и глупее он тоже не был. Знал то, что и Ресовцев знал, а понимал даже глубже. Но Ресовцев был человеком действия мысли, а он — человеком физического действия, иллюстрацией закона сохранения энергии в его самой неполной материальной форме, той, что учат в шестом, кажется, классе, повторяя древнюю формулировку Махайла Ломоносова о том, что ежели где-то что-то к чему-то прибавится, то сразу же где-то что-то от чего-то (и главное — в том же количестве) убавится.

В общем, не забирай у ближнего то, что тебе не принадлежит, ибо у ближнего в результате убавится, а к тебе прибавится только постольку, поскольку это допускается законом сохранения, непременно потребующим изъятия неправедно полученного и возвращения истинному владельцу.

В таком виде общий закон сохранения и был для Лисовского главным законом материальной природы.

Глупость, сказал он самому и сам себе добавил: — Продолжай. Я хочу понять мысль.

— Да что там, — махнул рукой Лисовский в глубине экрана, — нам просто повезло, что мы четверо родились разумными человеческими существами примерно в одно время и на одной планете, а ведь могло получиться, что я родился бы человеком, а ты — гепардом или, скажем, водяной лилией, а твой подозреваемый Терехов Владимир Эрнстович мог и вовсе быть вулканическим пеплом, осыпавшим склоны Этны после извержения. О Жанночке не говорю — она могла стать и непременно стала бы при ином стечении обстоятельств памятью формы или идеей мирового господства, охватившей умы миллионов… У Жанны всегда это было — поражать массы…

— Да, — сказал Лисовский, стоявший перед экраном в неподвижности, неудобно опершись на левую ногу, — это все понятно. Но в мире, где бесконечное число существ разыгрывают игру жизни в бесконечном числе измерений, мы просто не имели шансов встретиться, чтобы понять собственное единство.

— Да, — сказал Лисовский в глубине экрана, — повезло. А может, не повезло, а настало время природе понять самое себя, вот и сложились именно так обстоятельства, что я должен был создать гипотезу, Володя — внести ее в мир, Жанна — соединить меня с Володей, а твоя роль заключалась в осознании нас, как единого целого.

— Моя роль, — повторил Лисовский, — заключается в том, чтобы разобраться с убийством.

Он действительно думал, что его роль заключалась именно в этом. Он думал так каждый раз, когда ему поручали сложное дело — убийство, вооруженный грабеж; правда, происходило это нечасто. В свои двадцать шесть Лисовский считался хорошим работником, исполнительным, но без фантазии, так, во всяком случае, говорил ему майор, а что такое фантазия в его представлении, Лисовский прекрасно знал, и такая фантазия ему была не нужна.

Воображение у майора было действительно богатым — как-то Лисовскому, тогда еще салаге, только что пришедшему после юрфака, довелось посидеть на расследовании, которое майор проводил по случаю кражи импортного плаща у «гостя столицы», командировочного из Тирасполя, возмущенного московскими порядками, а точнее — их полным отсутствием. «Найдем, — уверенно говорил майор, делая записи в протоколе, — и плащ найдем, и вора тоже, не сомневайтесь. Да, плащ… когда вы его покупали?» «Не помню, — раздраженно отвечал потерпевший, — какое это имеет значение?» «Все имеет значение, — твердо сказал майор. — Итак, когда же?..» «Ну, года три назад… не помню точно». «Значит, плащ не новый, бэ-у, — фиксировал майор. — Говорите, очень дорогой? Какая фирма?» «Японский плащ, — горячился потерпевший. — Я за него полтораста баксов выложил!» «Это сколько по нашему на тогдашние деньги?» — сам пересчитывать майор не собирался, как, впрочем, и верить потерпевшему на слово. «Много! Полторы моих зарплаты!» «Да, — склонил голову майор. — И надевали много раз? Я имею в виду изношенность»… «Надевал, конечно». «Есть потертости? Это нужно знать, чтобы найти. Опишите, в каких местах». Потерпевший описал, майор зафиксировал и, пожевав губами, сказал, в глаза потерпевшему не глядя: «Ну, тогда плащ действительно… сейчас бы за него больше тысячи деревянных не дали, верно?» «А я его продавать не собирался!» «Конечно, — согласился майор. — Я это так… в порядке интереса. Вряд ли он сейчас больше тысячи?» «Ну… да», — согласился потерпевший, не подозревая еще, что беседа с милицейским начальником уже близится к концу. «Запишем, — пробормотал майор, — а вы тут подпишите. Очень хорошо. Можете идти, до свиданья!» «И что мне дальше делать?» — спросил потерпевший, полагая, что его вызовут на опознание плаща не позднее, чем завтра утром, так что не лучше ли подождать прямо на месте… «Да что хотите», — равнодушно бросил майор, покосившись в сторону Лисовского, тоже еще не врубившегося в тонкую логику начальства. «То есть», — продолжал потерпевший недоумевать из-за неожиданной смены милицейского настроения. «Свободны! — рявкнул майор. — Ходят тут по мелочам. По закону милиция проводит розыск, если стоимость украденных вещей превышает тысячу рублей. Это ваша подпись? Ваша. Сами сказали: плащ больше тысячи не тянет. Так что искать это барахло мы не обязаны и не будем. И без того дел полно»…

Фантазия следователя у Лисовского была задавлена в зародыше — мыслить, как майор, у него не получалось, а вести расследование по-своему ему позволяли лишь в том случае, если майор после беглого изучения обстоятельств приходил к выводу, что дело — полная безнадега. Убийство в пьяной драке, например, где семеро лупили друг друга всеми предметами, попадавшимися под руку, и излупили таки одного до потери сознания и последовавшей смерти, но хотя труп был налицо, никто из шести, оставшихся в живых, придя в себя после опохмела, не мог вспомнить, кого бил, чем, когда и, главное, почему.

Такое дело и получил Лисовский в первый день своей службы. Потом были другие дела — не лучше первого и, естественно, не интересней. Но если не было, как говорят философы, качества, то с количеством, напротив, все было в порядке — три или четыре дела у Лисовского в производстве были всегда, но за три года его работы в отделе до передачи в прокуратуру — не говоря уж о суде — дошли всего пять.

Дело о смерти Ресовцева досталось Лисовскому, как манна небесная — евреям, пересекавшим Синай. Иными словами — нежданно-негаданно, когда он совсем иссох в своем закутке. Впрочем, было в его назначении на дело Ресовцева что-то мистическое, но что именно — он долго не понимал, как не понимал много лет, почему его с детства влекло решать криминальные задачи, хотя он терпеть не мог трупов и боялся вида крови, даже собственной — от порезанного пальца или из носа.

Мать Лисовского Мария Семеновна Волобуева всю жизнь свою проработала в театре имени Гоголя, одно время захолустном и плохо посещаемом, а потом пошедшем в гору и превратившемся в престижный. Правда, за тридцать лет службы, переиграв сотню ролей, Волобуева так и не выбилась в премьерши, не получила ни одной главной роли или даже роли второго плана — максимум, что ей доверял любой из десятка сменившихся в театре режиссеров, это сопровождать героиню в ее прогулках и тайных эскападах или приносить на сцену горячие напитки с традиционным «Кушать подано» в его самых различных вариациях.

Сына своего Мария Семеновна учила, что жить на третьих ролях не менее интересно, чем на первых, но Олег даже в малолетстве почему-то прекрасно понимал, насколько эта позиция уязвима, советов матери не слушал и даже не слышал, твердо зная, что если ему в жизни доведется играть только роли третьего плана, то лучше уж не играть вообще. Как можно прожить жизнь, не играя в ней никакой роли, Олег себе не представлял, но полагал, что разберется с этой проблемой, когда она действительно станет для него главной.

Отца Олег толком и не знал, отец бросил их с матерью, когда сыну было три года, — по его словам, которые как-то процитировала мать в разговоре с подругой, бросил, оказывается, потому, что женился на гордой полячке, а получил тихую мышку. Отец поддерживал их материально, но Олег очень долго не имел представления — были ли отцовские деньги официальными алиментами или передавались от щедрот и добровольно, как признание вины. Уже окончив школу и поступив в университет, — мать к тому времени умерла от скоротечного рака крови, — Олег заинтересовался юридической стороной родительских отношений и, покопавшись в семейном архиве, нашел копию решения суда о присуждении алиментов, которые отец обязывался выплачивать до достижения сыном восемнадцатилетнего возраста.

Олегу в то лето как раз исполнялось восемнадцать, и он с ужасом думал о том, как жить, если — а точнее когда — отцовские деньги перестанут поступать. Он знал, конечно, — теоретически, — что многие молодые люди его возраста разгружали вагоны, причем некоторые делали это не для того, чтобы выжить, но чтобы иметь карманные деньги и жить независимо от вполне кредитоспособных родителей. Разгружать вагоны, как и таскать тяжелые ящики в магазинах, Олег не хотел, ничего иного для получения заработка вокруг себя не видел, а в ноябре — через два месяца после начала учебы на первом курсе — переводы действительно поступать перестали, стипендии, которую Олег получал, хватало лишь на то, чтобы оплачивать квартиру, такое уж оказалось совпадение — копейка в копейку, и новоиспеченный студент-юрист подумывал о том, какой выход из создавшегося положения более пригоден для мужчины: бросить вуз и пойти в армию, где его ждали, как он знал, неисчислимые мытарства дедовщины, но все-таки два года хоть какой-то устойчивости, если, конечно, он не загремит в Чечню, что почему-то (может, в силу его оптимистического характера) представлялось ему маловероятным, или продолжать учебу, а на жизнь зарабатывать репетиторством — занятие это было уважаемым и прибыльным, но опыта в репетиторстве Олег не имел никакого, клиентуры у него, конечно, тоже не было, да и кто пошел бы в ученики пусть и к бывшему отличнику, но парню без опыта, только что окончившему школу и представления не имевшему ни о каких методиках преподавания?