Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

— Чудные ратнпчки завелись у московских воевод!

Затем встряхивает длинными, до плеч, кудрями.

— Ступайте к приказчику. Нам недосуг с безделицей возиться.

Вой как, дела с казанским воеводой ему безделица!

А Никита опять усмехается, чем–то очень довольный, и трогает коня. Теперь он уже оказывается впереди остальных.

Много месяцев миновало с той поры, как на острове Четыре Бугра решился переход в Пермь. Зимовали, не дойдя до места. Надо, чтобы Мурашкин вовсе потерял казачий след. Проедали волжские запасы. Выведывали. Но и те, кого по–прежнему страшила служба у купцов, понимали, что тянуть больше нельзя…

И вот Ермак сам в городке. Весь его обошел, не открываясь. А ввечеру явился в строгановские хоромы. И Никита Строганов ничуть не удивился, что теперь уже нет речи о казанском воеводе, с низким поклоном ответил на поклон атамана:

— Добро пожаловать! Давно бы так!

Все казачье войско приплыло в Чусовской город, как сообщает строгановская летопись, в день Кира и Иоанна 28 июня 1579 года.

3

Тесная крутая лесенка вела из сеней наверх.

Светло и просторно в верхних горницах. Солнечные столбы падали из окон, синим огнем сверкали изразцы печей, желтые птицы прыгали за прутьями клетки. Ничто не доходило сюда, в расписное царство, снаружи, из мира нищих лачуг.

Да полно, Пермь ли Великая это, глухомань, край земли?!

Гаврила был при Ермаке. Он смотрел, не отрывая глаз.

И видел он вещи такого дивного мастерства, что нельзя вообразить, как они вышли из человеческих рук.

Витые шандалы со свечами. Поставцы с фигурными ножками. Скляницы, чистые, как слеза, легкие, как пти чье перышко. Вот чашка, искусно покрытая финифтью. На ней изображен луг. Трава его пряма, свежа и так зелена, как могла она быть, верно, только на лугах, еще не тревожимых человеческим дыханием. И некое сиянье горит над травой — нежные цветы–колокольцы подымаются ему навстречу. Но посреди колокольцев, стройней и статней цветочного стебля, стоит молодец, соболиные брови, шапочка на черных кудрях. Щеки — в золотом пушке, алые по–девичьи губы приоткрыты. Он ждет кого–то. Стоит и поет, ожидая. Кого он ждет?

Отворилась створчатая дверь в горницу. Вошла красавица — пышные рукава почти до земли, поверх белого покрывала кокошник, унизанный жемчугом.

Она вошла, ступая маленькими шажками, высокие каблуки стучали, длинные, в палец, серьги вздрагивали.

Когда она быстро в пояс поклонилась гостям, приложив руку к высокой груди, блеснули большие зеленовато–голубые, похожие на стоячие озера глаза.

Потом за створчатой дверью опять раздались ее скорые–скорые шаги, будто, выйдя из горницы, она кинулась бегом. То была жена Максима Строганова.

Горячил хмель. Громко звучали голоса под низкими потолками.

— То, что видите, — говорил Никита, — не в единый час создано. Многим хвалиться не стану. Сам, меня не дожидаясь, вызнал. Сказывают, жил такой султан, одевался нищим и бродил по городу… Тебе б хозяином стать, Ермак Тимофеевич. У тебя бы копейки не пропало.

— А тебе бы в атаманы, Никита Григорьевич. Ни один воевода нипочем бы не поймал. Ты–то ведь тоже, как я спервоначалу казанской сиротой прикинулся, обо всем догадался.

Истинно они были довольны друг другом. Никита продолжал:

— Шелка возим через Астрахань. Мастеров–полоняников у ханов выкупаем. Бочками идет к нам аликант, какого и царь не пивал в Москве. Лекари немчины и всяких ремесел художники голландские — в челяди у нас.

Максим сказал:

— Гора огнедышащая — вот что наши вотчины. Погаными окружены. Только и знаем русского, что баньку. Москву чего поминать? Там тишь. Вот Юдин–купец и открыл в той тиши тридцать каменных лавок.

— Солью торгует, — отозвался Семен Аникиевич. — Соль–то, соль чья? Наша.

Никита поморщился:

— Э, полно… Атаман Ермак солью не торгует.

— Пущай ведает все же, — веско вставил Максим, — что нашей соли Ганза просит, Лунд [21] ничего не жалеет за наших соболей.

Дядя Семен, старый и грузный, поднял глаза от блюда.

— Скажу, как начался род Строгановых. Два ста лет назад татарский князь Спиридон пришел из орды к Дмитрию Иоанновичу, к Донскому князю. И так за обиду стало это хану, что поднял он всю орду на Русь. За то, значит, что лучшего своего потерял. А великий князь, возжелав испытать верность нового слуги своего, возьми да и пошли самого Спиридона на татар. Татары сострогали ножами мясо с его костей.

21

Лондон.

Он перекрестил свое морщинистое мужицкое лицо и торжественно проговорил:

— Потому зовемся Строгановыми. Мы — княжьего роду!

И несколько мгновений значительно молчал; никто не решался перебить его.

— Когда князя Василья Васильевича Темного попленили казанцы, погибала Москва, вся русская земля скорбела. Кто выкупил из казанского плена слепца–мученика? Лука Строганов, внук Спиридона, а дед Аники, моего родителя!..

Он важно и строго обвел взглядом стол, потом подпер голову и старчески задремал. В свое время круто ему приходилось под тяжелой рукой Аники рядом со старшими братьями, Яковом и Григорием, любимцами отца. Теперь он сам был главой дома Строгановых.

Никита подмигнул:

— Дядя спит и князем себя видит. Он торопится: уже стар. А мне спешить некуда. Не в том вижу главное, а вот в чем, — он коснулся лба.

Между тем меды и брага текли по столам. Кто–то вскочил и заревел басом. Разгорелась ссора. В углу пьяно заорали срамную песню. Дюжий казак, уже полуго лый, выворотил на пол миску с горячим варевом. Напрасно музыканты все громче дули в дудки и били в тарелки, стараясь заглушить ссору.

— Твой молодец, — сказал Никита, — остуди–ка его!

— Сам остуди, — усмехнулся Ермак.

— А что ж, остужу.

Громко хлопнул в ладоши. На середину выкатились дураки в бубенцах и желтолицые писклявые карлы. И в то время, как одни плясали и корчились, выкрикивая, другие разлетелись к буянившему казаку, окружили его я, низко кланяясь, протягивая ковши и громадные братины, увлекли его в своем шутовском кольце.

Как ни в чем не бывало Никита продолжал:

— Мореход из земли брабантской Брунелий плыл от нас в устья Обь–реки. Пути ищу в златокипящую Мангазею. Да, может, о делах не на пиру говорить? Это я, не взыщи, но обычаю своему: время для меня — что золото.

— Сам всю жизнь так мыслил, а не слыхал ни от кого. Золотые слова. Спасибо, Никита Григорьевич.

— Не иа чем. Хмелен ты, Ермак Тимофеевич?

— Хмеля над собой в атаманы не ставил.

— Люблю, — сказал Никита. — Ну, коль так, пусть пируют, а тебя милости прошу в другую светелку.

И на лесенке в башню перестали они слышать гул пира.

4

В углу, перед темной иконой, потухшая лампада — не до того! — на столе татарские счеты: шарики, вздетые на проволоку. Это — строгановская родовая гордость: Спиридон, по преданию, так и приехал с неведомыми до того на Руси счетами из Золотой Орды.