Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести

Еще, впоследок, хотел оглянуться — что пазадп. А что назади? Да ничего. Черный плот принесла вода: воеводы зубы пробуют над одиночками, над отбившимися. Красноглазый бежал из своей лощины — не нашли, не поймали; промашка, что не скрутили его тотчас. Гаврюха Ильин молодой. Но Мелентий? Сунулся — только спугнул. Против визга бабенки не сдюжил. Ушел красноглазый; ну, а все–таки что? Ништо.

Ништо. Но людей в стане позади себя Ермак оставил, дозорных, «глаза» свои; сам осторожно, с береженьем двинулся. Даже раздумчивый Михайлов считал все это лишним. Сделал по–свойски, не по–михайловски.

И теперь вот дал себе последние дни — оглянуться, прежде чем пуститься через море.

Малая ладейка спешно — весла в помощь парусу — плыла днями и ночами, бессонно, торопилась нагнать Ермака. Ильин (не взятый в поход за дело с красноглазым, оставленный на Жигулях заслуживать вину) — Ильин, едва положив весла, кинулся к Ермаку. Весть верная, на быстрых конях принесли ее из самой Москвы через цепочку городков по Суре в жигулевский стан и, ни часа не промешкав, пригнали на ладейке, передали ее сюда, на Четыре Бугра. Весть нежданная, грозная: готовятся полки. Рать, какой не видывали еще на Жигулях с тех пор, как Волга течет, вот–вот двинется истребить гнездовье вольницы. Навовсе кончить казачью гульбу. По царскому велению!

Торопясь, захлебывался Ильин. Ермак стоял, не перебивая, руку по–мужицки сунув за пояс.

13

Как на Волге да на Камышенке Казаки живут, люди вольные. У казаков был атаманушка — Ермаком звали Тимофеевичем. Не злата труба вострубила им, Не она звонко возговорила речь — Возговорпл Ермак Тимофеевич: — Казаки, братцы, вы послушайте, Да мне думушку попридумайте, Как проходит уж лето теплое, Наступает зима холодная — Куда же, братцы, мы зимовать пойдем? Нам на Волге жить — все ворами слыть, На Яик идти — переход велик, На Казань идти — грозен царь стоит, Грозен царь Иван, сын Васильевич. Он на нас послал рать великую, Рать великую — сорок тысячей. …Пойдем мы в Усолья ко Строгановым. Возьмем много свинцу, пороху и запасу хлебного. Песня

Почти сразу о том узнали все. Как улей, гудел стан. Вдруг разнеслось диковинное и неслыханное. Головной атаман, тот, что сбил воедино гулевую Волгу, тот, что шел силой меряться с Персией, звал оборвать поход, гнать всем войском вверх, на край земли, к Строгановым в службу!

Никто не созывал круга — сошлись сами. Как на Дону.

— Волю сулил? Вот она воля: курячьи титьки, свиные рожки.

Зашумел весь круг:

— К купцам?

— К аршинникам?

— Землю пахать? Арпу [12] сеять?!

12

Арпа — ячмень (татарок.).

Крикнул один из днепровских:

— Та нам с ними строгалями не челомкаться. Мы — до дому, на Днипро…

— Атамана перед круг!

— Браты-ы, продали!..

Продали! Вот оно… В капкан, как зверя: спереди море, сзади царская рать. Кого–то на миг выпихнули из толпы, он притопнул, глянул остолбенело, рванул шапку с головы.

— По донскому закону!

Но тут же, согнувшись, канул в толпу.

Охнули, замерли. И расступились, когда шагнул в круг тот, о ком произнесены эти три страшных слова: «По донскому закону».

А он остановился, опустив плечи, косолапо, по–мужицки, с виду — окаменев.

Когда загомонили снова, это уже не был слитный рев. Точно выкрик вобрал в себя ярость толпы и ошеломил саму толпу.

И люди точно спохватились. Это про кого ж кричали? Вот он стоит, он, батька; все видят.

И раздались уже иные голоса:

— На Яик веди!

— По долам и степям рассеемся. Всей земли стрелецким сапогом не истоптать…

— Впервой, что ли?

Но по этому слову — не впервой, мол, — рослый, косматый молодец без шапки, в распахнутой черной однорядке, красуясь, потряхивая смоляным чубом, падавшим на лоб, бойкой пружинной походкой вышел на середину. Он был на голову выше Ермака. Еще с ходу зычно пустил он в толпу затейливым, злым ругательством. Силу по степным ветрам развеивать? Не впервой?

— От стрельцов укроетесь? Нету степей таких, чтобы от этого укрыли!

Он потряс тяжелым волосатым кулаком.

Посягнуть на силу казачью, всю ее расточить — да какую силу: не бывало еще такой — все равно что на родившую тебя посягнуть. И чтобы слезы матери не прожгли душу тому катюге! Но не видано такого между казаками! А нашелся бы — лучше земле не носить его… Так неожиданно повернул он.

А была ли у него самого мать? Где жила она? Вряд ли когда поминал он о ней товарищам. Но жила, значит, мысль и память о родном гнезде в душе его.

— А моим ребятишечкам чего хорониться? Мы той дорожкой, что решились, ею и двинем. Посулились в гости, так хоть к чертям на погосте. — Сверкнули его белые, ровные зубы, когда он — уже весело — загнул опять такое замысловатое словечко, что толпа грохнула. — Там; за морем, уже столы ломятся, хлёбова нам наготовили. Не обидим хозяев! Чай, люди хорошие! — выкрикивал он под хохот.

— Дыбы, плахи испугались? Моя аж рассохлась, ждамши. — Он рубанул рукой себе по шее. — Бояре кругом нее ходят, попов зовут — святой водой пока что кропить, чтоб вовсе не скорежилась… А царевы стрельцы постучатся к нам под окошки, пообносятся, поматерятся, пока мы нагостюемся, — животы подведет, у воевод бока без баб простынут, и потопает рать до дому, бухан бурмакан! А ну, соколы–атаманы, взнуздай коней деревянных, встрепенись веселей! Поле хоть сыро, да чего синей! И глядите, чтоб весла и мачты в порядке, — ух, и злы персиянки!

Во все глаза смотрел на него Ильин. Так вот он какой, Кольцо! Бешеный и веселый, безудержный, неукротимый, балагур — и все нараспашку, играючи…

— За тобой! — кричали в толпе.

Он прошел близко, что–то говоря на ходу обступавшим его, — Ильин видел его крепкие блестящие зубы, капельки пота на лбу, у корней густых, круто вьющихся волос.

— Кольцо-о! Кольца в атаманы! — тесно сгрудившись, кричали враз Кольцовы «ребятишечки».

Брязга, придерживая саблю, выкатился вперед.

— Батька! И впрямь! Нам с руки на персидском берегу стрельцов переждать. Верно слово!

Ильин не приметил, когда и кем была поставлена лавка, крыта каким случилось цветным куском, — батька Ермак теперь сидел, слушал, ничем не выказывая, худы или хороши речи. Улыбнулся даже, когда и Брязгу крикнули:

— Богданка люб!

Дробился круг. Бритобородые днепровцы отбились в сторону. А со ската к реке, где держались вместе беглые боярские, донеслось:

— Будя ваших! Нам свой мужик атаман: Филька Ноздрев!

Ясно видел Гаврила: батька ждет.

Но вдруг кто–то — там, где кричали «по донскому закону», — опять взвизгнул:

— Дувань казну!

И опять словно вырвался вздох из грудей. Пока не дохнуло это надо всей разношерстной, раздробленной, тревожно мятущейся толпой, пока не пронеслось и не спаяло ее, Яков Михайлов сказал спокойно, даже не подымаясь с пригорка, на котором сидел.

— Что ж меня не кричите? Аль самому?

Но уже Ермак вскочил.

— Кровь… кровь братов дуванить? Волю — по перышку?