Дорога неровная

Шуркина мама тоже вздыхала протяжно и тяжко, не смея признаться, что Смирнова леспромхозовское начальство переводило с глаз подальше — аж в Сеинкуль, поселок глухой и маленький, так как не мог Смирнов жить трезво, не хотел. Трезвый — замечательный человек, умный, веселый, рассказывал о местах, где бывал раньше, читал наизусть стихи Есенина. Конечно, Шурка не знала, чьи стихи читал отец, главное — хорошие были стихи, мелодичные, похожие на песни без музыки. Смирнов любил Шурку, не обижал, норовил всякий раз, возвращаясь с работы, принести девчонке подарок. Однажды притащил котенка, черного, как сажа, без единого белого волоска. Котенок был совершенно дикий, шипел на всех, царапался, а Шурку почему-то не трогал. Спал у нее в ногах или же сидел там же, сгорбившись, сверкая на всех ярко-зелеными глазищами, и шипел на каждого, кто подходил к постели девочки. Но домашняя жизнь маленькому дикарю все-таки не пришлась по душе, и котенок ушел обратно в лес.

Пьяный Смирнов был необузданный и злобный. Что-то темное и тяжелое, о чем Смирнов никогда не рассказывал Павле, таилось в его душе, и вот водка выпускала это «что-то» наружу, и Смирнов преображался. Он мог избить Павлу, и это случалось не раз, пока Шурки не было с ними. Однажды после недельного запоя с ним случился приступ белой горячки: ему повсюду мерещились черти, казалось, что лезут они со всех сторон — в окна, двери, выглядывают из печи. Смирнов упал перед Павлой, спрятал голову под полой ее кофты и запричитал, чтобы она спасла его от нечисти: «Поленька, я боюсь, боюсь, спаси меня!» — бормотал он, цепляясь за нее, когда она попыталась встать на ноги. — «Да, да, я спасу тебя, — утешала она Смирнова, — ложись на постель, накройся одеялом», — «Правда?» — спросил Смирнов доверчиво, как ребенок. И послушно лег прямо в одежде на постель, свернулся клубком под одеялом, лишь один глаз сверкал оттуда, наблюдая, как Павла по совету соседки-старушки мелом чертит крестики на окнах и двери. — «Ну вот, теперь черти к нам не проберутся и тебя не схватят», — сказала она Смирнову, так же, не раздеваясь, легла рядом, прижала его голову к груди, и он успокоился, заснул.

Появление Шурки смягчило его, он даже пить стал меньше, и все же до конца избавиться от своей пагубной привычки не мог. Это, конечно, сказывалось на его работе: в период очередного запоя Смирнов начинал опаздывать на работу, прогуливать, и когда потерявший терпение руководитель начинал его урезонивать, Смирнов презрительно кривил губы и отвечал грубостью. Но руководители любого ранга не любят заносчивости подчиненного и всегда стараются избавиться от неугодного человека. Вот почему в течение двух лет, пока работали по контракту в тресте «Ханты-Мансийсклес», Смирнова неоднократно «переталкивали» с места на место. С должности старшего экономиста треста Смирнов все ниже и ниже спускался по служебной лестнице, а он, привыкший повелевать, с трудом переносил это, и каждый перевод на новое место ввергал его в очередной запой. А Павла все терпела и терпела. Отчасти из гордости, ведь хотелось доказать родне, что избрала правильный путь, отчасти из жалости к этому безалаберному, растерявшемуся в жизни, человеку. Так они оказались, в, конце концов, в Сеинкуле, куда Смирнова назначили десятником.

Поселок был зажат лесом со всех сторон, плохо благоустроенный. Люди жили в бревенчатых бараках. Не было ни клуба, ни магазина, лишь раз в неделю приезжали кинопередвижка и автолавка из ближайшего крупного поселка. Женщинам негде было работать, и они развели огороды за бараками, некоторые даже обзавелись живностью. Единственным развлечением для женщин — разговоры на завалинке барака, а для мужиков — карты да домино, потому они вечерами до темноты резались в карты или стучали костяшками домино за самодельными столами, которые стояли у каждого барака. Жил еще в поселке козел Васька, которого мужики от безделья научили пить водку, гоняться за женщинами и заглядывать им под подол. Женщины с визгом убегали от Васьки, что ему очень нравилось. Особенно Васька любил пугать новеньких, вот и увязался однажды за Павлой, которая направилась в лес за грибами.

Ходила женщина между деревьями, выискивала грибы и вдруг ощутила, как сзади в ноги под коленки ткнулось что-то мокрое, и Павла с размаху полетела в траву. Оглянулась, а сзади матерый козлище с витыми рогами и длинной, почти до самой земли, бородой. Козел ехидно скалил зубы, от него несло водочным перегаром, а в желтых глазах светилась настоящая мужская похотливость. Именно так, наверное, смотрят на женщин насильники.

Павла нешуточно испугалась, вскочила на ноги и помчалась обратно в поселок, а козел, громко блея, преследовал ее до самого дома. Павла вбежала по крыльцу в барак, и козел процокал копытами по длинному коридору. Павла захлопнула за собой дверь, но рогатый охальник выскочил из барака, безошибочно нашел окно комнаты, где спряталась Павла, встал на завалинку и начал заглядывать в окно, царапая стекло рогами, словно хотел распахнуть окно и пролезть в комнату.

Когда Николай вернулся домой с работы, Павла рассказала ему о Ваське. Смирнов странно усмехнулся и за ужином в спичечный коробок положил горчицы, перца, соли, все это перемешал и сунул затем коробок в карман. А на следующий день весь поселок хохотал, одновременно сочувствуя козлу, из-за экзекуции, которую Смирнов учинил ему.

Подвела Ваську его первая страсть. Смирнов купил шкалик водки, окунул в водку хлеб и предложил Ваське. Козел, конечно, не отказался от угощения, слопал предложенное, и, как говорится, захорошел. Смирнов позвал его за собой, Васька с готовностью побежал, ожидая повторного угощения. А коварный человек привел Ваську к бараку, где живет новенькая, стукнул в известное уже козлу окно, и когда Павла выглянула, человек оседлал козла, задрал ему хвост, и козел тут же взвился на дыбы от жуткого жжения под хвостом. С душераздирающим криком Васька пронесся по поселку в лес. Неизвестно, как и где козел избавился от мази, приготовленной Смирновым, однако бегать за женщинами отучился, правда, мужики, жалеючи, все-таки угощали иногда Ваську водкой — не лишать же беднягу последней радости, тем более что сами козла и приучили к выпивке.

Вот в Сеинкуле и случились те самые события с Шуркой — забавное и трагическое…

Вышла Шурка вечером погулять. Во дворе барака, где она жила с мамой и папой, сидели дяденьки-соседи, стучали костяшками домино о крышку самодельного стола. Тетеньки, сидя на крылечке, лузгали семечки. Ребятишки играли в мяч. Но вот громкоголосая орава скрылась за сараем, и — топ-топ — ножки понесли туда и Шурку.

А там уж другая игра. Озорная, развеселая, для ловких, не растяп: мальчишки дразнили двухмесячного бычка Степку, который до того спокойно щипал себе травку за сараем. Дразнили-дразнили, да так надоели, что не выдержал бычишка, выставил вперед лобастую голову с едва видимыми бугорками, где должны быть рога, и, возмущенно взмыкнув, ринулся в атаку. Ребята — что горох из горсти — прыснули в разные стороны. А Шурка не успела. Так и осталась у стены сарая. Она даже не испугалась и потому не заплакала, впрочем, Шурка вообще редко плакала. Она прижалась всем телом к стене, уцепилась ручонками за шершавые занозистые доски. Степка уперся лбом в живот девочки и застыл в недоумении: что делать, если это маленькое двуногое существо не бежит? Весь боевой пыл Степки пропал: неинтересно, когда никто не убегает, и он лизнул шершавым горячим языком Шурку по лицу.

— Ммм, — мыкнул Степка, дескать, бежишь ты или нет? Если не дерешься, давай поиграем. И Шурка осторожно погладила Степку по голове.

— Дядь Коль, дядь Коль!! — орали за сараем ребята. — Шурку вашу бык забодал!

Отец вылетел из-за сарая бледный, с жердиной в руках, увидел, как Степка жмурится от ласки, расхохотался, шлепнул бычка по крупу, мол, иди-ка, приятель, прочь, а Шурку подхватил на руки.

Тут и мама прибежала, испуганная, еще бледнее отца. Шурка перелезла с рук на руки, уткнулась в мамино плечо и лишь тогда заплакала.

А другое событие случилось через месяц, ранним утром, едва солнце выползло из-за горизонта. Папа одел, умыл Шурку, накормил и объявил, что мамы не будет целый день: она уехала по делам в другой поселок, а они — папа и Шурка — пойдут на рыбалку, наварят потом ухи и нажарят рыбы. Мама приедет, а для нее уже будет готов обед.

Отец взял плетеную корзинку, уложил в нее хлеб и другую еду, кружки, запечатанную бутылку. Потом нахлобучил Шурке на голову панамку, усадил ее на плечи, и они пошли. Вернее, пошел папа, а Шурка поехала.

Шли они сначала вдоль поселковых домов, которые тянулись к лесу двумя рядами. Потом пошли по тропинке, которую Шурка хорошо знала: по ней они с мамой ходили за голубикой и боярышником, по-местному — бояркой. Два раза сходили хорошо, принесли много ягод, а в третий нечаянно наткнулись на гнездо злых лесных ос, еле от них убежали. Мама бросила ведро и сумку, подхватила Шурку на руки, стремглав, не разбирая дороги, бежала по лесу, пока осы не отстали, повезло им тогда — ни одна оса не укусила, и в лесу не заблудились.

Потом Шурка «проехала» развилку тропы, и там уже все было незнакомо, даже страшновато: ели огромные и темные, как на картинке в сказке про Ивана-царевича, солнца за вершинами совсем не видно. Но Шурка не боялась. А чего бояться, если ехала верхом на папе, таком добром и сильном? Папа не притворялся коняшкой, как дядя Саша, не подпрыгивал на месте, потому Шурке сидеть на плечах папы было удобно.

Озеро, куда они пришли, было темное, глубокое, заросшее осокой, камышами да кувшинками. Отец усадил Шурку в траву, развел костерок, вскипятил чай в закопченом котелке, который достал из кустов. Они поели, попили чаю. Отец, покрякивая, выпил все, что было в его бутылке. Потом отыскал в камышах лодку. В лодке была плетеная корзинка с узким горлом — верша. Сначала отец нарвал кувшинок и камышей: «Это для мамы», велел Шурке сидеть спокойно на берегу, в лес не уходить, и выехал на середину озера.