Дорога неровная

— Ты где был? — возмутилась Павла.

— Как где? В ресторане.

— Ты что? Пропил деньги?

— Деньги! Разве это деньги? Паршивые сто рублей! Да у меня в Хабаровске такие бумажки на шкафу пачками валялись! — презрительно фыркнул Смирнов.

— Здесь тебе не Хабаровск, и ты не работник крайкома, ты… ты… — Павла силилась найти подходящее слово, но Смирнов опередил ее, надменно выгнув бровь:

— Что такое? Ты укоряешь меня своей жалкой сотней? И вообще, кто ты такая? Иди куда хочешь! — и тут же, склонив голову на плечо Павлы, заснул.

Два чувства боролись в Павле: гордость и самолюбие. Гордость велела сбросить с плеча красивую растрепанную голову. Самолюбие зудело ехидно: «Ты думала, и впрямь, Смирнов искренне привязался к тебе? Да у него, небось, таких, как ты, сотни были, сам похвалялся. Сорвалась с места, взбаламутила всю жизнь, а теперь как? Обратно, да? Ну-ну… Что же люди подумают?» — жаркая волна стыда, словно кипятком, окатила ее с ног до головы.

— Нет уж! — решила Павла. — Не для того я сошлась ним, чтобы он бросил меня на дороге. Не на ту напал.

Павла осторожно шевельнула занемевшим плечом, и Смирнов неожиданно уткнулся головой ей в колени. Павла положила ему на макушку руку и вдруг поняла, что никто ей, кроме этого бестолкового и непрактичного в обыденной жизни человека, не нужен. Он — ее мужчина, она — его женщина, что нет им пути назад, а только вперед, в неясное призрачное будущее. Поняла, что полюбила его со всеми достоинствами и недостатками, что готова пойти за ним на край света. И уже пошла. Но предстоит борьба с ним за него же: Смирнов — хороший человек, но его неодолимо тянет вниз, на самое жизненное дно, безволие и пагубная привычка пить без меры по любому поводу и без повода. Сумеет ли она победить в этой борьбе? Павла этого не знала.

Пока Смирнов спал, Павла сдала вещи в багажное отделение, где освободилось место. Умылась в туалете, привела в порядок волосы. Несколько секунд смотрела на усталую серьезную женщину в зеркале, которая печально взирала на нее. Пошарив по карманам, нашла немного мелочи, пошла в буфет, купила пирожков, чаю и поела. Когда вернулась в зал ожидания, то сразу же увидела растерянное лицо Смирнова. Увидев ее, он радостно заулыбался:

— Поля! А я думал…

— Интересно, что? — холодно осведомилась Павла.

— Ну… что ты бросила меня. Вещи взяла и уехала, — и уже спокойно сообщил. — Черт! Голова трещит!

— Вот что, Николай Константинович, — все также холодно сказала Павла, — вы тут мне вчера заявили, что я вам не нужна, и могу возвращаться обратно. Так вот, Николай, никуда я от тебя не поеду. Не за тем сходилась. Позорить себя не дам.

— Ну не поедешь, так не поедешь, — вяло махнул рукой Смирнов. — Тоже… нашла, кого слушать — пьяного! Кстати, опохмелиться не на что?

— Не на что! — отрезала Павла. — Иди, умойся, и пойдем узнавать насчет работы.

«… Вечерний звон, вечерний звон…» — пел Смирнов. Задушевно пел. Пожалуй, даже тоскливо.

Оказались они на барже случайно.

В Тюмени подходящей работы не нашлось. Павла готова была на всякую, а Смирнов морщился: никто не обращал внимания на его диплом экономиста, всюду, как и в Тавде, нужны просто рабочие умелые руки, зарплату же предлагали при этом невысокую.

Сначала Павла разозлилась на него: денег нет, а он работу перебирает. «Впрочем, — подумалось позднее, — может, он и прав, что не соглашается на мало оплачиваемую работу, ведь и уехали из Тавды, чтобы заработать денег». К вечеру, когда еле ноги передвигали от усталости, бегая по конторам, наткнулись на вербовщика, и тот живо оформил договоры в трест «Ханты-Мансийсклес», правда, не сказал конкретно, где они будут работать, мол, на месте разберутся с вами. Подъемные тоже не заплатил, дескать, и это утрясется в Ханты-Мансийске, а то знаем мы вашего брата-вербованного: денежки получите, а сами — «аля-улю», ищи потом ветра в поле. Посоветовал, правда, что до Хантов — так в просторечии назывался Ханты-Мансийск — можно добраться на буксире, устроившись матросами. Помог даже договориться с капитаном одного из буксирных катеров, которые буксировали в Ханты баржи с грузом.

И вот они плывут. Неделю уже плывут.

Павла встала: пора на вахту. Вышла на палубу. Смирнов стоял, опершись о леер, смотрел на лесистые берега Тобола. Солнце готово было уже свалиться за лес. Небо безоблачное, тихо. Эту тишину нарушает лишь слабое журчание воды за бортом, да впереди постукивает движком катер.

— Эй, — крикнул с катера шкипер, — сейчас фокус увидите! Смотрите в воду!

Смирнов первым бросил взгляд вниз и удивленно толкнул Павлу локтем:

— Смотри, смотри, Поля! И в самом деле — чудо.

Павла глянула за борт и тоже удивилась: река разделилась. Слева — темная вода, справа — рыжая. Это Тобол влился в Иртыш, и пока чистые струи Тобола не смешались с иртышской водой, так и плыли они, словно по какой-то нарочно проведенной линии — таков был фарватер реки.

Шкипер крикнул, что скоро Тобольск.

Смирнов махнул рукой, дескать, все ясно, будем готовы. Он распахнул ватник, притянул к себе Павлу, и та, прижавшись к горячему плечу, запела:

— Вечерний звон, вечерний звон…

— Бом… бом… бом… — вторил ей Смирнов.

Глава Х — Соловушка

Только солнце размашисто брызнет -

Снова спрячется у ворот…

Как извилисты линии жизни,

Если б все это знать наперед.

*****

… А предки были птицами,

И лет тому не счесть.

Мы изменились лицами,

Но в каждом птица есть.

С. Островой

Шурка лизнула белый твердый кусок, величиной с ее кулачок и опять заныла:

— Баба, баба, к маме хочу…

— Господи, да молчи ты! Горе мое! Уехала твоя мама.

— Куда? — требовательно спросила девочка.

— Куда-куда… На кудыкину гору!

— А почему? — не отставала Шурка.

— Потому что… Шлюха она, твоя мама!

Такого слова Шурка не знала, но слово ей не понравилось. И Шурка посмотрела на бабушку сердитыми серо-голубыми глазами, в которых уже угадывалось упрямство.

— У-у! — Бабушка замахнулась на девочку тряпкой-прихваткой, которой только что пользовалась, чтобы не обжечь пальцы, передвигая с места на место кастрюлю. — Так же смотришь, как и мать твоя шалопутная! — Ефимовна вдруг подхватила Шурку на руки, начала ее целовать и плакать, приговаривая: — И где же носит ее, горемычную, где она есть, головушка бедная, окаянная…

Шурка молча и серьезно смотрела на бабушку: она уже давно привыкла к быстрой смене ее настроения — то ругается на нее, то вдруг заплачет, а потом опять ругается, но уже на маму, которая почему-то куда-то давно исчезла, Шурка же сильно по ней соскучилась.

Открылась дверь, и в комнату вошли тетя Роза и ее муж Александр, громадный, в белом полушубке. Шурка любила дядю Сашу, потому выскользнула из объятий бабушки и бросилась к дяде.

— Ух, ты! Выросла у нас девка, выросла! — он подхватил Шурку на руки, подбросил слегка вверх, и девчонка завизжала от восторга, почувствовав, что на мгновение зависла в воздухе, а потом мягко упала в сильные руки дяди Саши. — Собирай ее, мать, к нам, елку будет смотреть — мальчишки вчера нарядили. Давай, мать, и ты к нам, чего ты будешь одна в новый год сидеть?