Дорога неровная

Привязал веревку к корзине, бросил ее в воду, а сам медленно закружил по озеру. Описав круг, вынул вершу, открыл донышко, тряхнул ее над лодкой, оттуда, заблестев на солнце, выпало несколько рыбешек.

— Во, Шурка, первый улов! Держи! — крикнул отец и начал швырять рыбу на берег. Но то ли далеко было, то ли глазомер подвел рыбака, а только рыбешки одна за другой плюхались в воду серебристыми блестками. И так второй раз, и третий, пока Смирнов не решил, что улов достаточный. Он подвел к берегу лодку, вылез, слегка пошатываясь — разморило на солнышке после выпитого — и увидел, что Шурка играет в траве с тремя рыбками.

— А где рыба, Шурка? — спросил озадаченно Смирнов.

— Там, в водичке, — махнула девочка ручонкой, показывая на озеро.

— Как в водичке? Я же бросал ее тебе!

— Уплыли рыбки, упали в водичку и уплыли, — пояснила Шурка, улыбаясь.

Взрыв негодования и брани ошеломил Шурку. Девочка непонимающе смотрела на такого недавно ласкового отца, не узнавая его в разозленном пьяном человеке.

Смирнов сплюнул досадливо на траву и направился по тропе в лес.

— Папа, а я? Возьми меня на ручки! — закричала Шурка ему вслед, но отец скрылся за елями, даже не оглянувшись. — Папа! — закричала девочка еще громче, но лишь эхо прозвенело отчаянно над озером. — … па-а-а!!!

Шурка испугалась, заплакала и побежала по тропинке следом за отцом, но где было поспеть девчушке за быстро шагающим длинноногим мужчиной. Шурка скоро устала бежать, измазалась, расшибла, запнувшись за корень дерева, коленку и пошла шагом. Она шла и шла по тропке, срывая ягоды голубики и лесные колокольчики. Даже песенку запела, что напевала ей порой мать:

— Колокольчики мои, цветики лесные, что глядите на меня, темно-голубые… — она уже успокоилась и не плакала.

Ей не верилось, что Смирнов ушел. Совсем ушел, бросив ее в лесу одну. Да и не могла об этом Шурка думать. Не умела. Не знала еще, что такое злоба и предательство. Просто думала, что папа, наверное, играет с ней в прятки, вот сейчас выйдет из-за дерева, засмеется, и они вместе пойдут домой к маме. И потому Шурка шла спокойно по тропинке. Но вместо папы она вдруг увидела маму. Косынка на ее голове сбилась назад, она бежала к Шурке и плакала. Мама подхватила Шурку на руки, стиснула ее так, что девочке стало больно. Крупная дрожь пробегала по телу мамы, она не могла вымолвить ни словечка, кроме одного: «Жива… жива… жива…» — видимо, Шурка родилась под счастливой звездой.

На следующий день Павла, собрав вещи, уехала от Смирнова. Он, пьяный до беспамятства, так и остался спать в разгромленной квартире — накануне бушевал в слепой злобе из-за потерянного улова — не зная, что рассерженная судьба его повернулась к нему спиной, увела ангела-хранителя. И два долгих года, похожих на целую жизнь, будет мотать судьба Смирнова, мстя за Шурку и Павлу. И будут новые места работы — хорошие и плохие, почетные и нет, будет лечение в клинике от алкоголя, куда устроит его сестра Клавдия, переехавшая к тому времени из Кирова в Москву. И будет письмо: «Ради всего святого, прости меня, Поля. Прости за Шурочку, прости, что тебя обижал. Прими к себе. Нет мне нигде места на свете, кроме, как рядом с тобой…»

— Мама! — Геннадий бешено дергал желваками, совсем как когда-то Максим. — Когда Шурка перестанет ломать расчески?

— Да, мам, когда? — спросила и Лида, выпархивая из комнаты.

Павла смотрела на Геннадия и не видела его. Дети… Вот они и выросли.

С Виктором давно уже, как корабли, идут параллельными курсами — у него своя семья, растет второй сын Сашенька. А Лида всегда была душевно далека от матери. Это Павле обидно, однако ничего поделать не могла. Вот и Гена стал чужой и непонятный: часто нервничает и грубит. Это уже не тот веселый паренек, который умел так заразительно смеяться, что не могли удержаться от смеха и окружающие, не тот, который мазал Шурке сажей нос, а потом забирался в Шуркину кроватку-качалку и, раскачивая ее коленями, засыпал раньше сестры. Что с ним?

Геннадий, не дождавшись ответа матери, рявкнул в открытое окно:

— Шурка! Иди сюда!

Шурка с готовностью явилась. Встала на пороге вся перемазанная в песке, коленки в ссадинах и пятнах зеленки, вопросительно и открыто посмотрела на брата.

— Это ты сделала? — Геннадий выхватил из кармана расческу с начисто выломанными зубьями.

Шурка в ответ кивнула: она никогда не скрывала своих шкодливых дел, понимая, что взрослые все равно дознаются до правды. Однажды у мамы на столе увидела красивенькую книжечку, а в ней маленькие марочки на узорчатых страничках. Подумала и решила, что такую красоту должны видеть все, потому отклеила марки и старательно, ровненько наклеила на тумбочку. Как мама потом сердилась! Но когда Шурка объяснила, зачем это сделала. Мама рассмеялась и сказала, что эта книжечка — профсоюзный билет, и ее за это могут наказать. Шурка подумала немного и храбро заявила, что пусть мама возьмет ее с собой на работу, и она скажет, почему оторвала марочки. Мама тогда схватила ее на руки, расцеловала и сказала, что Шурка — ее защитница, даже не подозревая, насколько она права, насколько верно выбрала для дочери имя, ведь Александра означает — защитница. Тогда именам не придавали никакого смысла, не знали, что в каждом имени есть своя тайна, просто называли детей, как желалось. Наверное, в том есть своя правда, потому что характер ее младшей дочери будет полностью соответствовать своему имени, и первое, что проявилось в ней — абсолютная правдивость.

— Зачем ты это сделала? — процедил сквозь зубы брат.

Зачем? Шурка и сама не могла объяснить — зачем. Просто нравилось прижимать к расческе тонкую бумажку и дудеть какую-нибудь песенку — Шурка любила петь. Ее в Пнево женщины-соседки за песни называли Соловушкой.

А когда водишь пальчиком по зубчикам, то раздается веселый трескоток, и у каждой расчески — свой треск, то звончее, то глуше. Если водить по зубьям с разной силой, то получается тоже что-то вроде мелодии. Шурка водит-водит пальчиком по зубьям, слушает, как переговариваются зубчики между собой, и не заметит, как их обломает. Попадало ей не раз от брата и сестры, которые, собираясь гулять, вдруг обнаруживали беззубые расчески. И все-таки Шурка с непонятным для взрослых упрямством ломала расчески, да и где было им понять душу маленькой девочки, если собственные души были им непонятны: всяк жил сам по себе.

Как-то так повелось во многих простых семьях на Руси, что на воспитание души своих детей (то была привилегия материально обеспеченных дворян) родители мало обращали внимания, считая главным напоить-накормить их, одеть-обуть. Ермолаевы не стали исключением из правила. Правда, Егор, пока был жив да здоров, старался, чтобы семья была дружной, потому, если младшие не подчинялись Павле, тут же делал им внушение. А Ефимовну, занятую домашними делами, мало интересовали дела дочерей, она не задумывалась о их будущем, не обращала внимания на их способности, просто нянчилась сначала с ними, потом — с внуками, делала, что ей велят дочери, плача иногда втихомолку, что нет между Павлой и младшими дочерями понимания, не задумываясь даже, что первопричиной того было ее собственное отношение к старшей дочери.

Но и Павла, душа которой была намного мягче, чутче, тоже мало делала для того, чтобы дети получили соответствующее образование, стараясь лишь обеспечить семью материально, а воспитанием ее детей занималась по своему разумению бабушка. Все дети Павлы, кроме Гены, окончили обязательные семь классов, но, выпорхнув из дома, пошли своей дорогой, уже не прислушиваясь ни к материнским советам, ни к ее мнению. Впрочем, она и сама считала, что, если дети стали самостоятельными, то должны жить своим умом, а ей хватало хлопот с Шуркой и переживаний от неудавшейся личной жизни.

Не дождавшись ответа от маленькой сестренки, Гена еще раз грозно спросил:

— Зачем ты сломала расческу?

Шурка пожала худенькими плечиками — она росла, как и мать, тонкая-звонкая-прозрачная.

— Да еще и в карман лазила, сопливая воровка! — закричал Геннадий. — Я отучу тебя по карманам лазить, дрянь паршивая! — Геннадий рывком выдернул из брючных шлиц ремень, жесткой рукой бросил Шурку поперек коленей.

Свистнул ремень, взвизгнула от неожиданной боли Шурка, дико закричала, опомнившись, мать: