Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути
Шрифт:
В орджоникидзевское высшее командное училище войск МВД отбор курсантов имел специфический характер. Здесь не нужны были грамотные с определенным уровнем интеллектуального развития молодые люди. Особое упор делался на физическое развитие и опять же специфическую крепость духа, чтобы не наложил в штаны, не только при столкновении с уголовниками, но и, что обуславливалось местоположением училища, при столкновении с «идущими в разнос» джигитами. Причем второе превалировало над первым, ибо из второго вытекало первое, но далеко не всегда из первого второе. Очень часто те же вроде бы бесстрашные милиционеры, имевшие по многу задержаний и обезвреживаний урок, когда их из России командировали на Кавказ, на подавление этнических волнений, просто терялись при виде толп озверевших джигитов.
Мстя за своего погибшего офицера, МВДшники уже не теснили толпу, они ее уничтожали. Не выдержав беспрерывного беспощадного напора, толпа в панике побежала в разные стороны. Часть метнулась
После тех событий из ракетного училища отчислили всех курсантов-осетин – они отказались идти разгонять демонстрантов. Потом стало известно, что за допущенные беспорядки был снят с должности первый секретарь компартии Северной Осетии Кабалоев. И все… Всем участвовавшим в тех событиях курсантам приказали молчать и ни где о них не распространятся. Николай не вдавался во все эти политические хитросплетения, как и любой другой молодой человек, которому в то время было всего 18 лет. Но он не выполнил «инструкцию» и где мог с восхищением рассказывал о действии тбилисского «особого отряда» и курсантов училища МВД. Он непоколебимо верил, что с обнаглевшими нацменами нужно поступать только так и никак иначе…
23
После Малышева почти полчаса Ратникова никто не беспокоил. Временное затишье несколько расслабило, боль в затылке притупилась, что позволило войти в «рабочую» колею и заняться делами. Вызвал Цимбалюка. Свинарь пришел, предварительно умывшись и сняв бушлат, но все равно принес неистребимый запах скотного двора. Цимбалюк в силу своей не слишком уважаемой, но оттого не ставшей менее востребованной специальности имел в дивизионе немало всевозможных льгот. Его не ставили в наряды, не направляли в командировки, при объявлении «готовности» он тоже никуда не бегал дальше своего свинарника. Ратников частенько прощал ему мелкие дисциплинарные прегрешения, такие как опоздания в строй и неряшливый внешний вид. Ведь свиньи выживали, особенно зимой, в основном благодаря его заботам и умению. Весной следующего года Цимбалюк увольнялся и Ратников искал ему замену.
– Ну что, присмотрел кого-нибудь на свое место, – подполковник пытался не морщиться, выдерживать, исходящий от свинаря запах.
– Ни… Товарищ подполковник, молодые усе больше с городив, к скотине без понятия, – отозвался без энтузиазма Цимбалюк.
– Попробуй Хорошуна. Он ведь тоже с села, земляк твой, – посоветовал Ратников.
Цимбалюк состроил недовольную гримасу:
– Можно трохи попытать, но разумею нема у ёго охоты. Бачил як он от духа поросячьего нос воротит. Як дивка городска.
– А ты все же попробуй, – настаивал подполковник. – Завтра я его к тебе направлю. Поучи его, может, будет толк. А нет, так кого другого посмотрим. Но ты и сам поторопись. Не приготовишь себе замену, в июле уволю, – подстегнул напоследок подполковник.
После ухода свинаря, сосредоточится на делах никак не получалось. За что бы ни брался мысли, навязанные разговором с Малышевым, все время пронзали сознание. «Как это он сказал: ассимилируют весь русский народ… А что, будь я помоложе, да погорячее, пожалуй, клюнул бы на это дело, ату их черных… Хотя, конечно, в его словах есть и своя логика, наглость надменного хамья очень сильно задевает. Хотя и русского хамья вполне хватает, разница может быть лишь в том, что русское намного трусливее того же кавказского…».
И все же Ратников считал, что Советская власть особо разгуляться хамью никогда не давала, иначе бы и общественный порядок нельзя обеспечить и развивать культуру… Почему то подумав о культуре, Ратников тут же вспомнил сравнительно недавно восстановленный в памяти тот шестнадцатилетний давности разговор с Ольгой Ивановной по пути из книжного магазина в школу. Вроде бы и не оказал он на него какого-то основополагающего воздействия, но как-то именно после него он стал без прежнего пиетета относится и к творчеству «потов больше чем поэтов», коими молва неофициально именовала Евтушенко, Рождественского и Вознесенского и даже заметно охладел к обожаемому им до того Высоцкому. Конечно, в последнем случае свою лепту внесло и то, что услышал он о нем из уст своего старшего сослуживца майора Киржнера. Уже в восьмидесятом году, когда передали сообщение о безвременной кончине барда и Анна, так и не поставленная в известность мужем о его частичном еврейском происхождении… Так вот, Анна искренне переживала и сетовала, что не уберегли такого человека, а Ратников внешне вроде также реагировавший, про себя отметил, что нечто подобного даже ожидал. Во всяком случае, его вера, что Высоцкий не проживет долго в какой-то степени основывались на словах самого барда, сказанные в той ночной беседе с глазу на глаз: надо жить в кайф
и все попробовать. На уровне подсознания Ратников осознавал, что такая жизненная установка никак не сочетается с долгим пребыванием на этом свете.В том же 1980 году Ратниковы поехали в отпуск с задержкой, вызванной летней Олимпиадой. Они поехали уже после неё и естественно после смерти Высоцкого, случившейся как раз во время ее проведения. Когда остановились у Веры, Анна в обязательном порядке намеревалась посетить свежую могилу барда на Ваганьковском кладбище. Дочь была еще мала, Игорь не горел желанием ехать на кладбище. В общем, оставив детей с Верой, поехали вдвоем. Могила Высоцкого была буквально завалена цветами. Туда же положила свой букет и Анна, она даже немножко прослезилась. Тут же выяснилось, что неподалеку располагается и могила Есенина. Решили сходить и туда, чтобы возложить цветы. У Есенина тоже было немало цветов, но в разы меньше чем у Высоцкого. И тогда Федор Петрович тоже смутно припомнил разговор с Ольгой Ивановной из 1970 года. В связи с чем, ему в голову вдруг пришла мысль, которую он и озвучил жене:
– Как ты думаешь, Ань, лет эдак через тридцать-сорок соотношение цветов на могилах Высоцкого и Есенина будет такое же?
Жена не поняла, с чего это у мужа родилась такая «сравнительная» мысль и ничего не ответила. А Ратников непроизвольно вспоминая размышления Ольги Ивановны уже сам домыслил: лет через тридцать еще может быть, что у Высоцкого цветов буде несколько больше, а вот через пятьдесят… То, что у Есенина будет не меньше чем сейчас – это наверняка. А вот, сколько их останется у Высоцкого?…
«Культурные» мысли как-то вдруг иссякли, а их место почему-то заняли размышления опять же вызванные высказываниями Малышева о возможно ассимиляции русского народа южными нацменами. «А так ли вообще страшна эта всеобщая ассимиляция, смешение всей наций и рас? Ведь когда-нибудь, хоть и очень нескоро все население Земли должно слиться в единый народ – землян, человечество. Как говаривал шолоховский Макар Нагульнов, все люди будут одинаково приятной смуглости».
Подполковник встал из-за стола и в раздумье стал ходить по канцелярии, четыре шага до стены и четыре назад: «Ведь тогда не будет этого вечного разлада, разделения по цвету кожи, разрезу глаз, языкам. Все будут просто люди и все будут говорить на одном языке… Вот только на каком? Наверное, на эсперанто или английском. А почему искусственный эсперанто или английский, а не русский, немецкий, или испанский, и смогут ли целые народы добровольно перейти со своего языка на этот, который объявят общечеловеческим? И потом, как же можно перевести того же Пушкина на другой язык, если он именно по-русски звучит, так как должен звучать. Да, наверняка, у любого поэта только на своем языке его произведения звучат как шедевры, а на чужом многое теряется…». Даже мысленно Ратников зашел в тупик.
Неделовые мысли улетучились как дымка под воздействием первого же реального телефонного звонка, уступив место рутинной повседневности. С полка, со строевой части, напомнили о подаче дисциплинарной практики за последние две недели. Это была обязанность начальника штаба, и Ратников сделал соответствующую пометку на листе бумаги, положив его на стол Колодина. После этого звонка уже не хотелось думать ни о чем, ни об ассимиляции, мировом языке, тем более Ратникова вновь стал донимать затылок. Тем не менее, ни о чем не думать он не мог, но от «глобальных» мыслей перешел к более локальным, конкретным: надо было как-то бороться со все сильнее прослеживающемся межнациональном размежеванием в солдатской среде… «Видимо придется объявить строевое собрание и обязательно провести его до Нового Года, иначе потом в текучке забудется. И ни в коем случае не именовать его как собрание для укрепления дружбы между народами СССР, интернационализма. Уж больно затерто это звучит – не получится открытого разговора. Опять активисты-комсомольцы, замполитом назначенные, выступят за дружбу и братство, и на этом все кончится. Лучше конкретно ребром вопрос поставить, кто как работает и какой вклад вносят в поддержание боеготовности и жизнедеятельности дивизиона. И что получиться? Все основные боевые специалисты – славяне, потому что они свободно по-русски говорят, снег кидают опять те же славяне и прочие там мордва и татары, правда младших призывов. А вот кавказцев кроме Церегидзе и Григорянца ни на боевой, ни на грязной работе не увидишь, они каким-то чудесным образом почти все оказались на продскладе, в столовой, в каптерке… Как же это получилось. Сейчас Ратников сам этого понять не мог. Да, и Ахмедов, и Гасымов на своих местах, хорошо выполняют свои обязанности. Но почему они все активнее начинают концентрировать вокруг себя земляков и служат для них примером? Потому что лучше других солдат питаются, не мерзнут, не бегают по готовности. И не поэтому ли «молодые» кавказцы мечтают не боевой специальностью овладеть, как тот же Закиров в свое время, а дождаться когда уволятся Ахмедов и Гасымов и уже «по наследству» занять их места на продскладе и в каптерке? Малышев утверждает, что все это не случайно… «Да, ничего хорошего, пожалуй, с того собрания не получиться…».