Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

Ратников время от времени тряс головой. Ну, кто он такой, чтобы думать об этом, что это изменит, ведь плетью обуха… «О черт даже думать боюсь, ну и напугал же наших отцов и дедов Виссарионыч, аж нам передалось. Ну, ладно, черт с ним, со всем этим общечеловеческим. А вот тебе-то чего не хватило для успеха в жизни… везения, связей, способностей? Есть же люди, такие же как и ты, из низов, но пробились, стали знаменитыми, даже народными любимцами. Если не зацикливаться на Армии, а посмотреть в той же культурной жизни, сколько их, и без связей пробились. Ну, кого вспомнить?». Но как не пытался Федор Петрович вспомнить всех этих современных Ломоносовых, Шаляпиных, Есениных, которые сумели от «сохи» подняться к вершинам… О поэтах и бардах он уже столько думал, что о них вспоминать уже не хотелось, тем более что настоящему самородку Есенину они все не ровня. Но он думал, вспоминал… и, наконец, нашел. Одно бесспорно яркое имя среди его современников, конечно, было. Он даже удивился, почему не подумал о ней сразу. Ведь эта женщина действительно в первую очередь благодаря своему недюжинному таланту без особых связей и толкачей пробилась, поднялась. Более яркого примера в Союзе во второй половине двадцатого века не было, чем такое уникальное явление как Алла Пугачева…

Всего несколько лет назад Ратников еще считал эстрадную певицу Аллу Пугачеву молодой, во всяком случае, гораздо моложе себя. И когда Анна вдруг сообщила, что она почти ее ровесница, он был крайне удивлен, что эта нестандартная в поведении, и довольно развязная девица тоже принадлежала к послевоенному поколению. Это «открытие» заставило его внимательней к ней присмотреться, благо на телеэкране она появлялась часто. Он попытался разгадать секрет ее кажущейся «молодости». Внешне, даже в гриме она, в общем, не смотрелась моложе своих лет. А вот в своих песнях она представала совершенно свободной от тех «пут и цепей условности», что незримо с детства, со школы, с пионерского лагеря опутывали едва ли не любого советского человека, родившегося в конце сороковых и в пятидесятых годах. Родившиеся в шестидесятых уже ощущали те путы не столь сильно. Он видел это и по солдатам и тем более по молодым офицерам. Наблюдая певицу по телевизору и анализируя ее поведение, Ратников сначала сделал сам собой напрашивающийся вывод: чтобы простому человеку чего-нибудь достичь, кроме способностей необходима еще и изрядная наглость. Ведь именно такой и казалась Пугачева, талантливая и наглая, даже хамоватая. А как же еще пробиться через частокол всевозможного блата, кумовства и разных «ты мне – я тебе», если у тебя нет ни какой поддержки? Может, и ему не хватило этой самой беспардонности в своем деле, все ждал, что заметят, оценят. А надо было ходить, требовать, попадаться на глаза вышестоящим, унижаться – наступать на горло своей гордости, может быть даже взятки давать… Ратников знал таких людей, которые ради карьеры не брезговали буквально ничем, некоторые даже «подкладывали» под начальников и всевозможных проверяющих своих жен, или женились на перезрелых, гораздо старше себя дочках генералов, преподавателей академий… При упоминании всех этих «средств» Ратникова тянуло на рвоту – он не мог представить в подобной ситуации ни себя, ни Анну. Тем не менее, время от времени устраиваемые женой ссоры на бытовой почве сформировали у него своеобразный комплекс. Он искренне считал, что не смог обеспечить жене и детям достойной их жизни, ощущал не проходящее чувство вины.

Что касается Пугачевой, то Ратников, конечно, понимал, что это исключение из правил, этот пример нетипичен, и возможен только в творческой среде. Просто уж очень она талантлива в своем деле. Остановить такую даже закаленным в «боях» советским чиновникам от культуры было не под силу, тем более вставлять ей «палки в колеса» бездарям и середнякам из артистической богемы – все равно что море плотиной перекрыть. Впрочем, ей конечно и со временем относительно повезло, чуть раньше «перекрывали» только так, и в лагерях гноили, и убивали. Сколько талантов было загублено в золотое для «органов» сталинское время. Сейчас, слава Богу, времена уж не те, хотя и пытаются, стоит таланту оступиться, дать слабину – и нет таланта. Вон и Захарова со сцены выкинули, и Ободзиньского, и над Леонтьевым издеваются, гоняют как бездомного соленого зайца, квартиры даже в Горьком, не говоря уж о Москве, не дают. Но на Пугачеву, настоящую народную любимицу, все же покуситься опасаются, разве что в газетных статейках из-под тишка куснуть могут. А то что Пугачева, несмотря на весь свой эпотаж и нескромность, любима народом, Ратников убедился воочию три года назад в мае того памятного 1983 года, когда побывал на ее концерте. Так вот, тот концерт повлиял на него сильнее, чем тысячи сплетен и десятки телетрансляций.

Билеты на концерт случайно приобрела Анна, когда Ратниковы, возвращаясь из санатория, забрав детей в Ярославле решили оставшиеся дни отпуска провести у Веры, чтобы успеть «побегать» по московским магазинам. То был сборный концерт «звезд» эстрады во дворце спорта «Олимпиский». Огромный зал зрители забили до отказа, ибо выступающих «звезд» набралось немало: «Земляне», Борткевич, Ножкин, Брегвадзе и еще ряд менее известных. Завершала программу «Она». Там Ратников воочию убедился, в чем отличие «звезд» от «Звезды». Чтобы это понять, при этом надо было присутствовать, видеть и слышать вживую. Ни какая телетрансляция этого передать не может. Артисты на сцене пели, говорили, шутили… Борткевич из кожи лез доказать, что он и без «Песняров» кое что стоит. Правда, получалось у него это не очень убедительно. Ножкин продемонстрировал этакие советско-ястребиные взгляды, заявив, что у нас весь мир враги, а потом спел не первой свежести песенку про то, как его «образованные просто одолели». Брегвадзе явно не хватало ее «камерного» голоса даже усиленного радиоаппаратурой на весь огромный Дворец спорта. Однако все этот мало кого волновало. Большинство зрителей их воспринимало вполуха, в качестве «разогрева». В зале переговаривались, посмеивались, обсуждали что-то свое – весь двадцатитысячный «Олимпийский» ждал появления «Её» и только «Её». Особенно не повезло в том концерте Брегвадзе. Она пела последней перед Пугачевой и весь гигантский зал как будто подгонял ее своей единой волей: скорее, скорее, кончай, что ты там шепчешь, мы пришли ради «Нее», хотим видеть и слышать только «Её», а вас всех так, в «нагрузку» нам подсунули. Брегвадзе кончила петь, удостоилась жидких аплодисментов, и еще не успела покинуть сцену, как адресованные ей хлопки, захлестнула мощная волна рукоплесканий: на краю затененной сцены, в скользящем луче прожектора, на мгновение мелькнуло концертное платье, знаменитая пугачевская «летучая мышь». Зал бушевал несколько минут. Ратников, уже имел опыт ощущения гипнотической силы довлеющей над залом, примерно то же он ощущал в Зыряновске на концерте Высоцкого. Ему даже стало не по себе от столь явного пренебрежения публики к предыдущей исполнительнице. Анна и Игорь (дочь по малолетству на концерт не взяли) тоже поддались общему психозу и хлопали что было сил.

Певица спела семь своих песен-хитов: «Миллион алых роз», «Старинные часы», «Сонет», «То ли еще будет», «Любовь одна виновата»… То было время наивысшего расцвета ее дарования, апогей ее творчества, она пела вдохновенно, в охотку, властвовала над залом и щедро одаривала зрителей: голосом, движениями, страстью, своим хорошим настроением. Люди… не маленький камерный залишко, где собирается элита, или знатоки искусства, а тысячи совершенно разных людей со всей страны, ее слушали и смотрели, они ее обожали, боготворили… Потом, наверняка, многие из них по-прежнему сплетничали и судачили о «Ней», пересказывали анекдоты про «Неё», возмущались ее поведением, высокими гонорарами… Но все они, несомненно, вспоминали и будут вспоминать, что побывали на «Её» концерте, гордится ею, гордится даже ругая и понося.

Размышления подполковника прервал очередной стук в дверь. Вошли старый и новый дежурные по дивизиону. Они доложили о приеме-сдачи дежурства, подали журнал с соответствующим рапортом. Ратников расписался в журнале, коротко проинструктировал нового дежурного и… вновь остался один… «Ну вот и этот длинный день подходит к концу, на сегодня кажется все, можно домой идти», – подумал было подполковник, но тут в дверь вновь постучали.

– Разрешите?

Это был вновь Дмитриев. Он дождался, пока офицеры передадут дежурство и, судя по всему, зашел с какой-то просьбой.

– Что еще Валера? – устало, но доброжелательно спросил Ратников.

– Товарищ подполковник, разрешите мне на завтра на школьную машину опять себя старшим запланировать, – немного смущаясь, попросил прапорщик.

– А в чем дело, у тебя какая-то нужда?

– В общем да… У матери печка почти не топиться, дымоход забился. Я летом как-то не собрался почистить думал, до следующего года потерпит. А тут, сегодня поехал, а мать меня уже ждет, плачет, говорит дым прямо в дом идет, спасу нет. Я домой-то заехал, действительно плохо дело, совсем где-то забилось, срочно надо пробивать.

– Пробивать говоришь?… Да нет, за те три-четыре часа, что школьников ждать будешь, ты никак не управишься… Давай так сделаем. Старшим ты назавтра меня планируй. У меня там тоже дела есть, а сам в будке поедешь. Если успеешь печь исправить, назад вернешься со второй сменой, а не успеешь, тогда на ночь оставайся. Мать это мать, ей помочь обязательно надо, как же ей без печки зимой, – наставительно произнес Ратников.

– Спасибо товарищ подполковник…

25

Разговор с Дмитриевым напомнил Ратникову о собственной матери. Он перебрал свою почту лежавшую перед ним, газеты «Правду», «Красную Звезду», обязательные для каждого офицера, «Спорт» для Игоря, «Пионерскую правду» для дочери… никакого конверта не было. Писем от матери не было уже больше месяца, хотя от тещи пришло неделю назад. Ратников записал в свою записную книжку, завтра в поселке заказать переговоры с Верой и выяснить у нее все ли нормально с матерью. До Медвежья, не имевшего телефонной связи, дозвониться было невозможно…

Не поехала Ефросинья Васильевна к детям после смерти мужа, осталась одна в опустевшей избе. Тяжело и муторно остаться под старость одной. А куда поедешь? Старшая дочь, что в соседней области еле концы с концами сводит. Не прибудет там ладу, если еще и она на прокорм заявится. Не захотела она ехать и в Люберцы ко второй дочери – семья без детей это не семья, и опять же в доме зятя теща вряд ли ко двору придется. Отклонила мать и предложение сына, мол и ехать далеко, и квартира у вас маленькая, а дети подросли. И она и сын отлично понимали, что истинная причина совсем иная – неприязнь между снохой и свекровью. И хоть Ефросинья Васильевна не имела возможности наблюдать Анну в ее повседневной жизни, но ее поведение, когда они приезжали в отпуска говорило достаточно красноречиво – эта не потерпит в своем доме второй хозяйки. А стать приживалкой, нахлебницей, или нянькой при детях она не могла в силу своего характера. Она была еще крепка, хотя после шестидесяти чуть согнулась и еще более высохла. Но тяга к работе у нее не пропала. Ефросинья Васильевна хоть и вышла на пенсию, но продолжала работать в колхозе, благо не гнали – рабочих рук в деревне становилось все меньше. Заработок и пенсию откладывала для внуков – может, помянут бабку добрым словом. Дети и внуки, вот что стало смыслом ее жизни. Она ждала их в гости с осени до лета будущего года. Только летом она жила полноценной жизнью. Из скотины оставила только корову да несколько куриц. Трое детей старшей дочери бывали у нее каждое лето, благо ездить недалеко. А вот Федор со своими приезжал реже. Если отпуск его самого выпадал зимой, детей со школы не сорвешь, а летом получалось не всегда. Но даже когда сын привозил семью в Медвежье, жили они там от силы две недели, делили отпуск между бабой Фросей и городской бабой Настей. Может, оттого что видела их реже, дети сына были для Ефросиньи Васильевны любимыми внуками. Через внуков она уже и к снохе стала относиться терпимее, поостыла былая неприязнь. Не могла не видеть мать, что сумела-таки эта своенравная городская девка создать хорошую крепкую семью, содержать в чистоте и холе детей, и мужу за столько лет не надоела, не опостылела. У ее дочерей, увы, таких семей не получилось. Она уже не ревновала сына к снохе, хоть та с годами не теряла красоты, и сын по-прежнему не мог, как говориться, ей «надышаться».

Этим летом, когда после Люберец и Ярославля Ратниковы приехали в Медвежье, Анна пожалуй впервые явственно ощутила, что свекровь к ней несколько «потеплела». Если раньше она излучала приветливость и ласку только в отношении сына и внуков, то сейчас стала относительно доброжелательна и с ней. Анна, уставшая от многолетней конфронтации, так этому обрадовалась, что уже самостоятельно вызвалась помогать по хозяйству. Летом жизнь в старом ратниковском доме кипела вовсю. Мужики, сын и муж старшей дочери, латали полуистлевшую старую крышу, клали заплаты из свежей дранки. Потом чинили крыльцо, заготавливали дрова, чтобы Ефросинья Васильевна могла, не прося посторонней помощи, пережить и осенние дожди, и зимние холода. Анна же вместе со старшей дочерью брали на себя всю женскую работу, кроме дойки и приготовления пищи. К печке и корове Ефросинья Васильевна никого не подпускала, хотя Анна на радостях от примирения со свекровью была готова отважиться даже подоить корову. Ефросинья Васильевна не дала осуществить благое намерение, пожалела сноху, сказав, что эта корова кроме нее никого к себе не подпускает. Анна оценила великодушие, но тут же и забеспокоилась, не с умыслом ли та изменила свое к ней отношение, уж не собралась ли она приехать к ним, погостить, или, не дай Бог, жить. Но все объяснялось гораздо проще. Ефросинья Васильевна уже три года не видевшая Игоря, Люду и её (Ратников приезжал к матери каждый год, даже если отпуска выходили зимой, приезжал один), просто очень по ним всем соскучилась. Годы перемололи ее нетерпимость, к старости поневоле становишься миролюбивым. К тому же семья сына, несмотря ни на что, радовала Ефросинью Васильевну. Радовал сын, тем, что крепко «стоит на ногах», радовал молодецкой статью Игорь, даже Люда виделась бабке не болезненной худышкой, а милой, стройненькой беляночкой. Насчет внешности внучки она была иного мнения, нежели Анна. Ефросинья Васильевна сама никогда не отличалась полнотелостью и округлостью и потому не считала трагедией то, что у внучки в двенадцать лет отсутствуют зачатки женских форм. Она подметила то, чего не рассмотрела Анна: внучка пошла не в мать, а в нее, худощавую, угловатую, а ее пока еще хрупкие выпирающие ключицы обещали со временем превратиться в такие же как у Ефросиньи Васильевны крупные и крепкие кости. Видеть свое повторение в потомках всегда приятно, но Ефросинью Васильевну уже не раздражало, что во внуках явно прослеживаются и многие наследственные черты столь нелюбимой ею ранее снохи.