Дорога в один конец
Шрифт:
Было видно, что парню приятны и дороги эти воспоминания.
– В музыкальной школе сошелся с ребятами, зараженными бациллами «Битлз», склепали некое подобие ВИА и начали играть на танцах, свадьбах, всяких вечеринках. Пошли бабки, надо было расширяться. У Витьки двоюродная сестра пела в школьном хоре, а нам нужна была солистка. И вот я как-то опоздал на репетицию. Уже в вестибюле услышал, что ребята репетируют с солисткой. Открываю дверь: «Привет!» Витька на меня чуть ли не матом, что опоздал, а я застыл в ступоре, встретившись с ее глазами. И ни черта у нас в тот день не получалось. Я брал не те аккорды, Лена смущалась, Витька психовал, – он у нас руководитель. В конце концов, закрыл сборище. И я пошел ее провожать.
Валентин умолк, вновь уставившись в залитое дождем окно, но лицо его теперь светилось нежностью. А Вадим на полном серьезе думал, что будь
– Эх, Вадим! Если бы ты знал, какая она у меня куколка! Обожаю! А какие письма пишет! На вот почитай. – Валентин взял с тумбочки конверт, достал мелко исписанный лист, развернул, и глаза его забегали по строчкам. Он перечитывал это письмо, может, в сотый раз и было видно, как этот анальгетик гасил на какое-то время невыносимую боль разлуки.
Валик протянул письмо, и вновь его пока еще умиленный взгляд уставился в муть дождя за окном. Этого лекарства, видно, хватало ненадолго. Вадим никогда еще не читал чужих писем, но чувствовал, что отказаться не может – обидит этого доверившегося ему парня с чувственной, тонкой душой. И страдая от неловкости, как бы подглядывая, стал бегло скользить взглядом по строчкам из мелких букв, не желая, но ожидая неизбежных банальностей, так характерных письмам вообще.
Но эта девочка умела писать. И не благодаря начитанности своей – это бросалось в глаза, писала без ошибок. Эта девочка ЛЮБИЛА. Это Вадим понял и почувствовал. Он сам писал ТАКИЕ письма. Именно ТАКИЕ и именно потому, что тоже ЛЮБИЛ. Ведь когда любишь, не надо ничего выдумывать в письмах. Просто опиши, что чувствуешь в данную минуту. Перенеси буквами боль, страдания, обиду или радость, умиление, счастье на чистый лист и почувствуешь облегчение. И тот или та, кому предназначены эти выраженные буквами на бумаге чувства, обязательно поймет тебя. Разделит страдание и боль, простит обиду, утешиться твоей радостью и умилением. Если… ЛЮБИТ. А если нет? Сможет ли тогда разделить, простить и утешиться? Сможет ли из набора букв сотворить лекарство, которое, пусть не вылечит страдающего, но хотя бы на некоторое время боль его приглушит?
Вадим впадал в гнетущую философию, уставившись невидящим взглядом в мелкий бисер строчек. Ему тоже захотелось получить ТАКОЕ письмо. А Валентин таким же отрешенным взглядом пытался проткнуть пелену дождя за окном и улететь, хотя бы мысленно, за тысячу километров на восток, где его любимая так же страдала в сыром, осеннем Киеве. Не на репетиции была, не на вечеринке пела, а вот так же сидела у мутного от дождя окна и думала о нем. Наверное, Валику это удалось – улететь. На его лице застыло выражение нежности. Анальгетик еще действовал.
В тот вечер Вадим и Валентин долго не могли уснуть. Уже, казалось бы, все рассказали о себе, поведали о самом сокровенном. Разговор уже затихал несколько раз, но опять кто-нибудь подавал в темноте голос: «Ты не спишь?», и другой с готовностью откликался.
– Знаешь, Вадим. – Голос в темноте споткнулся, и Вадим почувствовал, что услышит сейчас что-то очень важное, тайное и личное, если решиться Валентин. – Знаешь, я все равно отсюда слиняю, чего бы это мне не стоило. Изгой здесь я уже, практически, Вадик. Изгой. Точка возврата пройдена. Я, вообще-то, неплохо устроился. Музвзвод, в ансамбле играю, но нравы там, нравы! Письма «деды» читают, глумятся, похабничают над чувствами. Может потому, что брошены все, кого ждать обещали, удовлетворяются перепиской с «заочками», не знаю.
Нервный монолог Валентина прервался, а Вадим не смел нарушить тишину, пораженный. «Слиняю. Куда отсюда убежишь?» – стучало в висках. Валик сел на койке, скрипнули пружины, и темнота наполнилась лихорадочной речью, переходящей на шепот. Человек в душевных метаниях дошел до черты и нуждался в терпеливом слушателе.
– Откуда во взводе узнали, что хотел я остаться в Союзе из-за Лены, могу только догадываться. С первых же дней в полку «деды» на смех подняли, чего только не наслушался. Как-то раз я, дурак, ткнул одному (ублюдок, представить себе не можешь) письмо: «На, читай! Тебе писали такое?» Взял, гнида, и давай ерничать над каждым словом. Хотел забрать назад, он стал отбегать, увертываться, при этом скабрезность за скабрезностью. А вокруг ржет такое же быдло, и «молодые» подхихикивают. Схватил я табуретку и, не помня себя, – со всей силы. Как он увернулся, не знаю. Кого-то Ангел-Хранитель защищал – или его от смерти, или меня от дисбата.
Только погон на плече ножкой надорвало, а бюст Ленина табуретка смела вдребезги – дело было в «ленкомнате». Он – на меня. Дружки на руках повисли, а мне: «Вешайся!»В темноте слышно было, как Валентин опять лег, скрипнув пружинами кровати. Минуту молчал, потом продолжил:
– Я сам от себя такого не ожидал, мне ведь даже драться не приходилось, но сорвала меня эта мразь с тормозов, понимаешь?! Думал, устроят темную – покалечат. Но, видно, побоялись – что-то дошло до офицеров. Вызывали меня и взводный, и замполит, но я про письмо ни слова – не верю больше никому. За бюст как-то сошло, но атмосферу вокруг меня сотворили тягостную, хоть вешайся. Помалу я стал забивать на все, даже на репетициях ансамбля гитару не настраивал. Все мне пофиг стало, понимаешь, Вадик?! Стали угрожать, что переведут в стрелковую роту, а то и того хуже – в Шнееберг, в батальон. Я как сомнабула: «Делайте, что хотите». Видно, испугались, что удавлюсь где-нибудь втихаря. Положили в санчасть, потом в госпиталь. Три недели я там прокантовался. Понял, что хотят психа из меня сделать. По возможности таблетки ихние я не глотал. Отоспался, отъелся, но пришла пора назад – написали, что адекватный. В музвзводе я нужен был как соло-гитарист, музыкальное образование как-никак, ну и пою, вообще-то. Взводный нарисовал обстановочку в коллективе принятную, но для меня, Вадик, это был уже пройденный этап. Я здесь уже не останусь, я знаю дорогу в Союз, Вадим! Вот так!
Валик перешел почти на шепот и смолк, Вадим слышал только его взволнованное дыхание. Пауза тянулась и тянулась, и снова Вадим не решался ее нарушить, настолько неожиданным было откровение этого парня. Перед ним в одночасье открылась такая человеческая драма, что его, Вадима, собственное «все не так» показалось мелким и убогим. Даже чувство его, их отношения с Людой не дотягивали до высокой планки взаимной любви Валентина и Лены. Соответственно и поступки ради этой любви были несоизмеримы. Разве Вадим сделал что-нибудь подобное, чтобы быть ближе к любимой? Плывет по течению, подстраивается, с покорностью принимает неизбежное. Ну, может, вот только решение пойти на восемь месяцев ломки в сержантскую школу с сомнительным призом в конце – поездкой в Пограничный, куда, возможно, приедет Люда? А если не приедет? Еще год разлуки? За отпуск прогибаться надо. А был бы он в Союзе, Люда обязательно приехала бы. И не раз. И оберегалась бы любовь.
– Ты… Ты решил бежать?! – Вадим вздрогнул от своего хриплого голоса.
Смех Валентина был неадекватен, как показалось Вадиму, атмосфере откровенности и тайны, образовавшейся в этой маленькой темной комнате:
– Что ты, Вадик? Куда бежать здесь? Ну, может, в Западный Берлин. Но мое маленькое чудо там – на востоке, а туда почти тысяча километров через две границы. Но я обязательно буду там. Не больше, чем через пару месяцев. Клянусь!
Скрипнула койка. Валентин сел и заговорил в темноту, Вадиму даже показалось, что он видит его горящие глаза:
– Каждый год, обычно в конце года, с полка отправляют в Союз своеобразный балласт: больных, отказников ярых, психов неконченых (конченых, как говорят, в 105-й не берут). В основном это первогодки, «старики» этих категорий дотягивают службу здесь, как правило. Я обо всем этом узнал, когда в госпитале валялся. Двое там было таких со 105-го: сердечник из третьей и язвенник из хозроты. Они и поведали. Ну, язвенника, наверное, комиссуют. Захотелось романтики дурачку, напросился служить с гастритом. За месяц карантина получил в награду язву желудка, усох, но терпел – так хотел попасть в Берлин. Здесь уже – рвота с кровью, ну его и в госпиталь. Так и ошивается там до отправки сборняка. Сердечник – румянец во все щеки, но что-то там находят, а он и упирает на это. По мне, так наполовину симулянт. Где-то он прослышал, что отправляют в Брестский и Гродненский погранотряды, а то, может, и в самый Брест или Гродно. Прикинь! От Киева до Бреста – ночь поездом!
Да, у этого парня была не мечта, а цель. Притом – реальная.
– А у тебя какой диагноз? – Тривиальность вопроса Вадима не казалась грубой для расслабившейся атмосферы.
– Я, наверное, у них прохожу как «неконченый псих», – засмеялся Валик.
Вадим тоже улыбнулся:
– А с нарвавшей мозолью не комиссуют, как думаешь?
Они оба рассмеялись и улеглись на свои койки, устав от долгого разговора и удовлетворенные такой концовкой. Вадим, засыпая, еще удивлялся, откуда такая душевная успокоенность. Он еще не знал, что готов принять важное решение. Но, всему свое время.