Дорога. Губка

— Да ведь она всю войну была с нами, папа. При звуках сирены первой бросалась в подвал. А как только вы с мамой садились на «visavischen», прыгала к вам на колени.

— Садились на… что?..

— Ну как же, папа, такой маленький плетеный диванчик, где вы с мамой…

Я все время твержу: «мама… ну как же, ведь мама…» Еще немного, и я начну описывать ему маму, совсем как Дездемону. Спохватившись, я умолкаю. Но моего отца смутить не так-то просто.

— Знаешь, сынок, в моем возрасте прошлое становится таким далеким…

Я, видимо, порядком утомил его, конечно, у него есть дела поважнее, чем выслушивать мою болтовню. «Мне бы так хотелось, — мечтала мама, — чтобы он почаще вспоминал обо мне». Но этому желанию так и не суждено было сбыться.

20. Бегство в Египет

Жюльен уже не спит. Я немножко злился на него за вчерашнее, но я вижу, что он опять плакал, и злость моя сразу проходит; правда, пропадает и желание поделиться с ним впечатлениями о моем первом путешествии в Коньяк и о разговоре с отцом. Пусть он упивается своими слезами, пусть корчится в хитоне, пропитанном кровью Несса, — ныне этот мстительный кентавр зовется Джеймсом Дэвидсоном и носит личину Стенли Донавана — было бы бесчеловечно лишать его этого удовольствия.

— Увеселительная прогулка вчетвером — вот что такое моя жизнь, Франсуа! Подумать только, и я еще хвастался тебе вчера моими успехами! Находят же такие минуты затмения!..

Он стонет.

— Хоть бы мне совсем лишиться голоса, Франсуа, может, тогда меня будут любить ради меня самого. А пока мы живем вчетвером, — он считает по пальцам, — Жюльен, Джеймс, Стенли и Памела.

Переезд через Луару добивает Жюльена.

— Сил моих нет, — ноет он, — Луара — это ведь последний рубеж…

Он не заканчивает свою мысль, но я понимаю, сколько горечи он в нее вкладывает.

Темнеет, когда мы подъезжаем к Брюнуа.

— Для меня закат — сущий ад! — восклицает Жюльен.

Это настолько соответствует моим собственным ощущениям, что мне даже приятно.

У Жюльена свой дом в пригороде Брюнуа — новенький изящный особнячок. Сейчас он весь погружен в темноту.

— Ее нет дома… что это значит?.. Господи, почему я так редко звонил, ведь ей так нужен мой голос…

Теперь он — сама нежность. Забыты и «увеселительная прогулка», и «хитон Несса», и Дэвидсон, и Донаван.

— Понимаешь, Франсуа, ей нужен мой голос. Ну что в том плохого? Ей нужен мой голос, а я скупился как дурак. Я должен был звонить ей чаще. Мой голос повелевал, он брал верх, да, да, брал верх над Джимом и Стенли, над Дэвидсоном и Донаваном.

— Подожди, Жюльен, да, может, она просто пошла прогуляться.

— Не оставляй меня, Франсуа, я и подумать боюсь, что меня здесь ждет…

Следом за ним я вхожу в дом; квартира в образцовом порядке, но впечатление производит странное: маленький коридорчик, маленькая циновка у входа, маленькая гостиная в «испанском стиле»: календарь с синьоритами, абажур с синьоритами, куклы-синьориты. Перед каждым креслом — круглый войлочный коврик, похожий на перочистку, они были в ходу в прежние времена. Квартира эта наводит меня на размышления: как сочетается в одном лице актриса и безупречная хозяйка. Все прибрано, все на своем месте — ни одной книги не валяется, ни одной газеты. Комната производит впечатление полупустой. И хотя испанский стиль выдержан довольно последовательно, в этой последовательности скорее чувствуется не увлеченное пристрастие, а усталость и безразличие: что испанский, что японский — не все ли равно.

Жюльен, как пес, отставший от хозяина, мечется по комнате в поисках следов Памелы, потом выскакивает из гостиной — он должен обследовать весь дом. Я слышу его шаги на втором этаже. Внезапно они стихли, и грянул его зычный голос, который, должно быть, просто великолепен в просторах Скалистых гор, когда раздается из уст Стенли Донавана, то есть Джеймса Дэвидсона. Здесь же, в этом маленьком особнячке, ему негде разгуляться, здесь ему слишком тесно: сейчас он все тут разнесет в пух и прах, рухнут стены, посыплются стекла… Я должен остановить Жюльена, но громовые раскаты уже сотрясают лестницу. Дверь распахивается, на пороге — Жюльен с клочком бумаги в руках. Он протягивает его мне, не умолкая ни на минуту.

«Дорогой мой Жюльен, — пишет Памела, — я соскучилась решила сходить в кино на недублированную „Забавную историю“ с Джеймсом Дэвидсоном была разочарована его голос отвратителен Донаван стал мне противен и потому когда я в прошлое воскресенье смотрела новую серию твой голос уже не произвел на меня никакого впечатления не волнуйся я решила пожить у мамы а потом видно будет целую тебя я оставила тебе поесть в холодильнике. Пам».

— Ни единой запятой! — Жюльен рыдает, словно отсутствие пунктуации среди всего, что совершила Памела, самое тяжкое оскорбление.

— А обычно она ставит запятые? — Это все, что мне пришло в голову спросить у него.

Он пожал плечами, словно и сам толком не знал, и рухнул на ковер гранатового цвета, как вчера — на траву. Мне не терпится позвонить мадам Кинтен, но не хватает духу спросить, где телефон, у этого сраженного горем человека. Ничего другого мне не остается, как взять его с собой, но сначала он должен хоть как-то свыкнуться со своим горем. А на это нужно время. Я сажусь прямо на пол рядом с ним. И как можно ласковее предлагаю поехать со мной.

— Нет-нет, я увижу твою жену, увижу вас вместе счастливыми, это выше моих сил!

Я долго не отвечаю ему.

— Моя жена не живет сейчас дома…

Жюльен подозрительно смотрит на меня.

— Не живет дома? Это правда?!

Однако его интерес к моим делам тут же гаснет. Он встает и собирает небольшую сумку: пижама, мыло, зубная щетка. Я напоминаю ему о бритве, но он качает головой:

— Хочу отпустить бороду…

Наконец, шмыгая носом, он выходит следом за мной.

На улицу Булуа мы приезжаем около десяти. Оставив Жюльена в моей комнате, я выхожу во двор через черный ход. Ставни во флигеле закрыты, света нет. Обычно Сесиль так рано не ложится. Я стучусь к мадам Кинтен, никто не отвечает. Я возвращаюсь к Жюльену и застаю его за беседой с мадам Кинтен — пожалуй, даже более удивленной, чем обычно. И она, как и все, узнала его голос. Она вынимает из кармана письмо и подает его мне.

— От мадам Кревкёр. — И я холодею. Я раскрываю письмо. Оно очень длинное. К счастью, мадам Кинтен и Жюльен поглощены друг другом. В изнеможении я падаю на стул.

«Дорогой мой Франсуа!

Я хотела пожить не выходя из флигеля, пока не закончу все свои дела. А до конца мне было еще очень и очень далеко. Жаль, что я не могу поговорить с тобой, тогда я сумела бы лучше объяснить тебе мой отъезд, но, к сожалению, это невозможно — завтра я уезжаю. Я еду в Египет вместе с родителями. Они подрядились сопровождать группу туристов, в основном пожилых. Маршрут — круиз по Средиземному морю, затем Долина Царей. „Наша задача — вернуть этим людям молодость“, — объявили Тед и Глэдис с присущим им пафосом. Теперь у них широкие возможности разучить „Нанетту“ со своими туристами и исполнять ее хором в поездах, в самолетах, на пароходах, а может, и в тени пирамид, если жара не помешает. Бедные Тед и Глэдис… Они попросили меня поехать с ними. Мне кажется, они боятся этого „путешествия к гробницам“, а со мной им будет поспокойнее. Конечно, поездка эта мне сейчас совсем некстати, но делать нечего, я вынуждена была согласиться. Одно досадно — придется прервать мое вязание. Правда, в дороге я могу начать новый шарф, точно такой же, и потом соединить оба вместе. Готовый я аккуратно завернула в простыню и прошу тебя проследить, чтобы никто к нему не прикасался.

С голосом у меня стало лучше, я теперь беру приблизительно октаву, и этого почти достаточно для „Нанетты“. Мне бы не хотелось, дорогой мой Франсуа, чтобы ты ревновал меня к родителям; только я одна и могу хоть как-то поддержать их. Но если ты все же сочтешь себя обиженным, помни: ты свободен распоряжаться своею жизнью по собственному усмотрению. Прости меня, если я в чем-нибудь перед тобой виновата. Я люблю тебя.

Сесиль Кревкёр».

Я сижу неподвижно, мадам Кинтен о чем-то бубнит у меня над ухом, но я не понимаю ни слова.

— Все в порядке, мсье Франсуа?

Мадам Кинтен смотрит на меня в полнейшем изумлении. К счастью, я совершенно не умею выражать свои чувства, только поэтому мне и удается сдержаться.

— Все в порядке, мадам Кинтен. Моя жена уехала в Египет вместе с родителями, она давно мечтала совершить это путешествие.

Мадам Кинтен уходит, и я готовлю ужин для Жюльена.

Отец бросил меня ради своих «юных приятельниц». Мать ушла от меня в лучший мир. Сесиль предпочла мне своих жалких родителей — сегодня вечером у меня остался только Жюльен. Я опекаю его, как ребенка, чуть ли не кормлю с ложечки, всю ночь покорно слушаю, как он любит Памелу, как обижен на Памелу, как ненавидит Джеймса и Стенли. Я уступаю ему свою постель, укрываю одеялом, а сам ухожу во флигель. Вязанье Сесиль выросло до чудовищных размеров, оно завернуто в белую простыню и громоздится на подоконнике, наполовину закрывая окно. Не отрывая глаз от этого савана, я ложусь, не надеясь уснуть. И все же засыпаю.