Дорога

– Так вы же сами сказали, что фильмы правдивые. Значит, их снимали для того, чтобы рассказать людям правду и о царской семье, и о войне, и об обычной человеческой жизни. Разве этого не достаточно?

– Правду? – Николай Дмитриевич проподнял брови. – А всегда ли она нужна, эта правда?

– То есть как?! – изумился Родислав.

Он даже сам не понял, чего больше было в его восклицании: испуга или удивления. Уж чего-чего, а подобных слов от своего тестя он никак не ожидал. Что это? Сигнал о том, что Николай Дмитриевич готов к переменам, или тонкий, но жесткий намек на то, что ему известна правда о Родиславе и его двойной жизни, но он молчит, чтобы не наносить удар дочери?

– В правде должен быть смысл, она должна учить и воспитывать, она должна вести человека к светлому будущему. А если она этим задачам не отвечает, если она приводит к тому, что человек отчаивается и опускает руки, то она не нужна. Так я думал всю жизнь. До последнего времени. А теперь вот засомневался. Не знаю, Родька, не знаю. – Николай Дмитриевич сокрушенно покачал головой. – И с перестройкой этой вашей не могу решить, плохо это или хорошо. С одной стороны, старые кадры меняют на новые – это плохо, потому что снимают опытных руководителей, крепких хозяйственников, которые уже принесли стране много пользы и еще принесли бы. Но, с другой стороны, новый человек придет и посмотрит на ситуацию свежим взглядом, глядишь – и заметит то, чего прежний руководитель по привычке не замечал, заметит и исправит, и дела пойдут на лад. А с третьей стороны если посмотреть, то получается, как у нас в органах внутренних дел: пришли непрофессионалы и все развалили. Новые руководители новые порядки завели, вон, глянь-ка, с пьянством борьбу устроили, водка в два раза подорожала, да и ту теперь только с двух часов дня продают, толкового начальника могут снять с должности за то, что на собственном дне рождения он рюмку выпьет. Это куда годится?! Я всю войну прошел, и таких, как я, в стране миллионы, для нас рюмка водки – это все равно что кусок хлеба. И крупные руководители сегодня почти все участники войны. Что же их, снимать за эту несчастную рюмку? А с Арбатом что вытворили? Самое сердце Москвы, там старый московский дух живет, дышит, дает людям утешение, и туда пустили торговцев каких-то, спекулянтов, прохиндеев, уродов, которые играют чудовищную музыку и пляшут свои бешеные танцы. Что, скажешь, это хорошо? Плохо это, Родька. Но если с другой стороны посмотреть, если руководство страны объявляет, что надо перестраиваться, думать и действовать по-новому, значит, ему небезразлична судьба страны, оно хочет прогресса, оно хочет, чтобы было лучше, чтобы мы коммунизм быстрее построили. Это хорошо. В общем, сомнения меня одолевают.

Родислав, хорошо владевший ситуацией с хищениями социалистической собственности, понимал, что тесть в значительной мере идеализирует партийное и государственное руководство, оттого и сокрушается сменой старых кадров. С давних пор Родислав был приучен к тому, что Головину нельзя говорить ничего, что может его огорчить или рассердить, потому в беседах и даже в спорах он зачастую не прибегал к поистине убийственным аргументам, которые могли бы поколебать точку зрения генерала. Но сейчас он решил, что можно рискнуть, тем более имея в виду главную цель – склонить отца Любы на сторону Тамары и ее мужа.

– А вы знаете, до какой степени проворовались эти старые партийные кадры? – начал он, бросаясь, словно в омут, в опасную тему. – Еще когда я работал следователем, мне постоянно давали по рукам, как только я пытался возбудить дело о том, например, что секретарю райкома дали на крупной стройке отличный цельный кирпич для строительства дачи, а потом фальсифицировали документы, чтобы провести этот кирпич как битый. Да, многие из них взяток деньгами не брали, поэтому нам не за что было их привлекать к ответственности, но сколько они брали услугами – вы это можете подсчитать? Иная такая услуга дороже любых денег стоит, вам ли не знать.

Родислав подробно и со знанием дела описывал Головину и злоупотребления партийных и советских руководителей, и те услуги, которые «дороже любых денег», как будто его тесть жил в башне из слоновой кости и ничего этого не знал.

– Поэтому, может быть, даже лучше, что старые кадры снимают, – заключил он. – Давно пора это сделать.

– Может быть, может быть, – задумчиво протянул тесть. – Только на кого их менять – вот в чем вопрос. Есть у тебя гарантия, что новые окажутся лучше? А то как у нас получится.

Под словами «как у нас» Головин подразумевал милицию и систему МВД в целом. Родислав решил выдвинуть еще один аргумент:

– А Афганистан? Ведь новое руководство приняло решение о необходимости вывода войск оттуда. Вы же не будете спорить с тем, что это правильное решение. Тут двух мнений быть не может, это однозначно правильно. И это говорит в пользу Горбачева и его команды. Ведь сколько мальчишек в этом Афгане положили!

– А что хорошего в выводе войск?! – внезапно взъярился Николай Дмитриевич. – Что в этом правильного? Верно ты говоришь, мальчишек много положили, еще больше калеками и инвалидами остались, и все ради чего? Цели-то мы не достигли, сколько жизней угробили – и теперь уползем, поджав хвост, как нашкодившие псы. И братскому афганскому народу не помогли, и собственные стратегические задачи не решили. Афганистан – это подбрюшье нашей страны, и если мы не одержим там победу, то американцы разместят там свои ракеты. Нам это надо? Нет, как хочешь, а я это решение не одобряю.

Родислав мысленно крякнул и обругал себя. Хотел ведь вывести разговор совсем в другую сторону, хотел, чтобы тесть понял: нынешнее время другое, оно требует другого мышления и других оценок, и надо быть более гибким в своих взглядах и не цепляться за устаревшие идеи. А что получилось? Похоже, он все испортил. Надо срочно исправлять положение. А как?

И тут Родиславу пришла в голову спасительная мысль – он вспомнил недавний разговор со своим коллегой, родственник которого трудился в Административном отделе ЦК КПСС и иногда делился разного рода «закрытой» информацией. Правда, здесь тоже нельзя быть уверенным в реакции тестя, но уж рисковать – так рисковать. Ему так хотелось помочь Любе!

– Да, я согласен, с Афганистаном вопрос сложный, но ведь сегодня жизнь такая, Николай Дмитриевич, что все стало сложным и неоднозначным, и нужно обладать гибким мышлением и широкими взглядами, чтобы ориентироваться в современных условиях. Вот я на днях узнал такую вещь – меня прямо в дрожь бросило. Представляете, в кулуарах Кремля, оказывается, ходят разговоры о том, чтобы разрешить частнопредпринимательскую деятельность. Да, в ограниченных масштабах, но все-таки разрешить. Каково это было слышать мне, бывшему следователю по хозяйственным преступлениям? Я всю жизнь этих людей привлекал и сажал, я привык считать их преступниками, а теперь их сделают уважаемыми и законопослушными гражданами, которым я не имею права не подать руки. И если это произойдет, мне придется наплевать на собственные принципы и перестраивать свое отношение к ним. Я когда об этом услышал – ночь не спал, все думал, как же так, получается, вся моя многолетняя работа была неправильной и никому не нужной? А потом понял: все было нужно и все было правильно. В тех условиях и в той ситуации. А теперь жизнь стала другой, и ситуация теперь другая, и незачем мне цепляться за свои старые идеи. В конце концов, я был честным следаком, я добросовестно делал свое дело и служил закону, а если сегодня признают, что закон был неправильным, то это не моя вина и не моя беда. Смотрите, партия и правительство готовы к тому, чтобы признать: в прошлом была совершена ошибка. И мы с вами имеем полное право признать, что мы когда-то были не правы.

– Ты что имеешь в виду? – насупился Головин.

– Да ничего особенного, это я так, к слову. Ну вот, например, Виноградов. Ведь вы тогда, когда Тамара его привела, были уверены, что человек с такой профессией просто не может быть честным, он обязательно нарушает финансовую дисциплину, шьет на дому без документов и не платит налоги, и его рано или поздно посадят. Честно признаться, я разделял эти ваши опасения, – нахально солгал Родислав, глядя тестю прямо в глаза. – А что получилось? У него ни единого нарушения, он кристально честен с государством и является уважаемым человеком и признанным мастером своего дела. Нам с вами казалось, что портной – это мелко и недостойно, а если примут новый закон, то как раз такие люди, как Виноградов, окажутся востребованными и успешными. Надо нам с вами меняться, Николай Дмитриевич, надо, иначе мы в этой новой жизни совсем потеряемся.

Родислав закончил монолог и внутренне сжался, ожидая грозы. Конечно, ради Любы он готов был все стерпеть, но все-таки скандала в семье не хотелось бы. Однако, против ожиданий, Головин сидел спокойно и только кивал.

– Может быть, может быть, – повторял он. – Смотри, Томка-то уже без малого восемь лет замужем – и ничего. Плохо, конечно, что детей у нее нет, а так-то все в порядке, и счастлива она с ним. Ведь счастлива? – Он вопросительно посмотрел на зятя.

– Счастлива, – уверенно подтвердил Родислав, радуясь, что удалось-таки вывести разговор на нужную дорогу.

– И в профессии она всего достигла, – задумчиво продолжал Николай Дмитриевич. – Я-то никогда не мог понять, каких таких вершин можно достичь в парикмахерской, стриги себе да стриги, води машинкой по черепу – и вся недолга, чего уж там такого особенного. Она мне говорила, что станет лучшей, а я сердился и насмехался над ней. Да что смеялся – не верил ведь, ни одному ее слову не верил, и скандалил, и не разговаривал с ней месяцами. А она как сказала – так и сделала, всего добилась и в Москве, и в Горьком. Ты знаешь, – Головин внезапно понизил голос, – ее ведь в Кремль возили, она таких дамочек стригла и причесывала – не нам с тобой чета. Ты знал?