Дороги и перекрестки

Косово

Меланхоличный серый дождьснимает боль и лечит раны.Но тем лечение и странно,что этой муки снова ждешь.Она живее всех живых —звучат так явственно аккорды,так ощутимо царство мертвых,и мир предательский так тих.…С годами выветрится страх.Kогда-то станет он счастливым.Но привкус выгоревшей сливызастынет на его губах.…И вот теперь совсем один,И храм его врагом разрушен,И сам он здесь уже не нужен, —И не любим, и нелюдим:Из близких нету никого,Мир в ощущениях расколот,А он, как есть – и серб и молод,и плачет Родина его.

Осколок витража

Столь интересен, вязок разговор,но на тебя, боюсь, меня не хватит.Прости. Я ощущаю, как некстатисвернувшийся в клубок извечный споро драме наших жизней и сует,о тщетности попыток и усилий.Но кажется, мы как-то упустилимомент, где правда проливает светна логику развития событий.И мы порой немыслемо слепы,уходим с предначертанной тропы,не совершив назначенных открытий.Заманчиво-запутавшийся миршельмует, как наперсточник на рынке.Мы платим за наивность по старинке,тускнея в пустоте своих квартир.Так радужный осколок витража,отталкивая солнечные блики,себя считает искренне великим,слегка в руках Создателя дрожа.

Секрет

В голове моей тысячи вальсовПрозвучали с мальчишеских лет,Я играл их на кончиках пальцев,И неслись они ветру вослед.Звуки мира в меня проникали,Растворялись, сливаясь во мне,Становясь каждый день родниками,Изнутри выплывали вовне.Я прослушивал сотни симфонийПроходя по аллеям весной,И пейзаж городских какофонийПодпевал мне фальшивой струной.И о том, что душа моя пела,Знал лишь ветер да старый сосед,Но какое ему было делоДо мальчишки двенадцати лет.

Мой друг играет на валторне…

Олегу Никитину

Мой друг играет на валторнеВ далекой суетной Москве.Что может быть смешней и вздорнейИндифферентней и тлетворней,И вместе с тем, увы, грустней…Засунув руку в тусклый раструб,Он тянет партию свою —Судьбу несбывшихся пиастров,И фатализм экклезиастов,И многодетную семью…Спектакль в Театре опереттыСам по себе отчасти фарс,Где все немного Риголетты, —Нарядно-терпко разодеты —Смешны и в профиль и в анфас…Концерт окончен. Ночь просторна —Плесни-по-сто и пей-до-дна —На дне стакана спит Луна.В футляр уложена валторна, —Она хозяину покорна,Она по гроб ему верна.

Клоун

Юрию Никулину

Коснувшись носа «на удачу»И фото сделав на бегу,Я, камеру обратно пряча,Не улыбнуться не могу.Ты здесь стоишь, золотоносый,Напротив цирка, на Цветном,И в бронзе не заметна проседь,Которая придет потом.А нос недаром золотится:Его гайдаевский БалбесВ золотоносные страницыШутейно навсегда залез.Идут года. И мы – потомки,Коль так вот свидеться пришлось,Рукой, свободной от котомки,«На счастье» трогаем твой нос.

На спелой синеве

Саше Селезневу

Заносит снегом мерзлый грунтна родине, привыкшей к сновиденьям.И ощущается в ноябрьские бденьякристаллизация секунд.Седая ночь в степи вьюжит,а память ищет солнечное детство,где старый дом с друзьями по соседству,и ветер гладит поле ржи.Какой-то праздник у родни, —мелькает лиц нечаянное счастье.Но мимолетны голоса и страсти,и одиночествуют дни.…А тут совсем другая жизнь:другая музыка, другая кантри.Не пьют ни доктора, ни музыканты,и безразличны падежи.Слова теряют смысл и веси отживают пустоцветом всуе.Но кто-то вечно радугу рисуетна спелой синеве чужих небес.А там, вдали опять снега,и дым из труб вновь подпирает небо.И снится ночью вкус ржаного хлеба,и жаркий пар по чистым четвергам.

Теплеет. Замри – отомри…

Теплеет. Замри – отомри,Ненужное, вздорное выкинь.Смотри, как весной фонариЕе освещают улики.Едва пробудившись от сна,Запутав, как водится, сроки,Линяет под снегом весна,Его превращая в потоки.И этих ручьев перелив —Тонюсенький, первый, чуть слышный,Становится так говорлив,Что глохнут березы и вишни,И тонут…И ты вместе с нейТеряешь рассудок и ясность.А солнце – король фонарей —Твою освящает причастность.Иди же, дыши и живиИ в пятнах проталин парящихПочувствуй дыханье любвиВесенней — такой настоящей.

Картинка детства

Трамвай звенит и огибает угол,Посуда дребезжит в стенном шкафу.Соседский кот срывается – напуган —И рыжий хвост уносится в строфуСтремглав и дальше пулей по карнизам,Оставив позади себя испуг,Что передался голубям дремавшим, сизым,И те крылами строк вспорхнули вдруг.И, поднимаясь из дворового квадрата,Твой взор магически тянули за собой,Где неба серый цвет, что был когда-тоВ далеком прошлом неизменно голубой.

Новый день

Навстречу солнцу! Только бы успеть…Рассвет сочится дымчатым туманом.Над сонным лесом проступает медь,И воздух утренний мерещится кальяном.Вот здесь, за поворотом на холмеДень окрылится над землей и морем.И радость вспыхнет гелием в уме, —Он будет не единожды повторен!

Речь

Польской речью сердца не обидишь,

по-литовски водочки налей…

Вспомним, как загнали в гетто идиш

и по-русски плакал соловей…

Юрий Кобрин

Но, казалось, понял все и сам бы,Улетев за тридевять земель,сердце пульс отстукивает ямбом, —парусник души попал на мель.Жизнь прельстит навязчивою дрянью,о которой вроде бы мечтал.Но не прилагается к сознаньюзапасного мира филиал.Не от составителя, конечно,всевозможных русских словарей, —речь, как тайнодышащее Нечто,прорастает фибрами в хорей.Этой речью пугана Европаей же очарована вослед, —Может, Аввакума Протопопараспросить, какой ее секрет.Надышавшись этими словамивместе с материнским молоком,Здесь поймешь, что происходит с намипереосмысление. com.Происходит рано или поздно —падает, как на голову снег.Будто детства августовским звездамвновь пришлось твоих коснуться век.Где ж она, славянская натура?В чьих чужих краях растворена?Смотрит вдаль то ласково, то хмуро,словно эмигрантская жена.Слезы льются внутрь. Их не увидишь.Речь моя – моя епитимья.Только как перевести на идишрусский плач ночного соловья?

Поэту

Цветок уникальный — живущий без связи с землей,Свой гений печальный отождествлявший с зимой.Себя не предавший, но жить продолжая вдалиОт родины, ставшей утопией почвы – земли.И в множестве литер подспудная тяга к воде:Венеция, Питер, — а больше, пожалуй, нигде.Каналы, заливы к твоим направляют морям.Они еще живы, но как же беспочвенно нам.