Дороги моря

Кто ты?

А дальше снова. Темнота, тишина, боль.

Повторить. Не размешивать.

И по новой.

***

Голоса доносятся будто через вату или через подушку, она их знает, ее снова куда-то тащат, это, наверное, будет очередная больница, в больницы ее приходится именно затаскивать, с применением силы, ей сложно протиснуться через переполненные мертвецами коридоры. Они хватают ее за шею и за руки, не дают пройти дальше.

Проснись, твой мир ненастоящий.

Проснись.

Это сон во сне, это табличка «внимание, ирреальность», мерцающая в темноте, она, если честно, не различает, кто реален на самом деле. Просто позволяет тащить себя дальше, пока не понимает, что идти больше не может, тогда ее приходится нести.

Сегодня – все другое, все иначе, рядом стоит сумка и одежда будто на выезд, ткань ощущается незнакомой, она равнодушно теребит собственный рукав, опирается на плечо отца.

Его голос – мягкое прикосновение к волосам, дыхание отдает самую малость табаком, и она знает, что это раздражает мать – фигура в белом пальто, застывшая ледяная, белоснежная скорбь.

Снежная королева была когда-то земной женщиной, правда? Кто поселил холод в ее сердце?

Она смотрит в одну точку.

Мать смотрит мимо нее, сквозь ее, будто избегает даже случайно зацепиться взглядами.

– Мне кажется, мы поступаем неправильно, – голос отца почти достигает цели, она поворачивает голову, и он тоже не хочет встречаться с ней взглядами, – Мы просто пытаемся от нее избавиться, она же живой человек, Мораг, она наша дочь, и ты просто хочешь решить проблему, убрав ее с глаз.

Он послушает ее? Он старается ее не слушать, в ее голосе – яд, в ее голосе – четыре сущности и мы разлагаемся, мы разлагаемся, папа, этот дом сгнил изнутри.

Па-па.

Первое слово.

Отмирает и отваливается, как только она к нему прикасается.

Она опускает взгляд. Накрывает новым бессилием.

Жить хотелось бешено, когда-то жизнь была бешеной, в ней были картины, в ней была страсть, в ней было что-то безудержное. Жить хотелось, жить не хотелось, грань стирается.

Все осыпается серым пеплом, стоит ей дотронуться.

Голос женщины в белом пальто догоняет ее, – Это не твоя дочь. Твоя дочь – молодая и амбициозная, таких называют стервами, дорогой, твоя дочь перла с упорством танка наперекор всему, что мы ей говорили. Твоя дочь таскала домой помойных псов и впускала их к себе в постель, думала, горничная не расскажет мне про пятна на простынях. Твоя дочь – художница, неблагодарная дрянь, твоя дочь бунтарка, твоя дочь – твоя недобитая принцесса. И если ты путаешь ЭТО с твоей дочерью, любовь моя, то это говорит только о том, что тебе чаще нужно было бывать дома, чтобы с ней лучше познакомиться. Твоя дочь никогда бы не позволила нам обсуждать ее так, будто ее здесь нет, бросилась бы на меня. Твоей дочери, дорогой, больше нет, и если мы оставим ее здесь – все, что для нас смогут сделать, накачать ее каким-то дерьмом, чтобы утихомирить, чтобы заглушить крики, она мешает спать соседям, она и вся та дрянь, что сюда стекается. Знаешь, чем это грозит конкретно нам с тобой? Хочешь увидеть ее связанную в клинике? О, милый, поверь мне, лучше дочь послушница, обретшая бога, это встретит у общества одобрение. Чем дочь – пациентка психиатрического диспансера.

– НЕ СМЕЙ меня винить.

– Что ты мне сделаешь? Что ты можешь мне сделать, что ты еще можешь у меня отнять? У меня НИЧЕГО не осталось, ничего, что можно было бы отнять. Посмотри на нее, это мой единственный ребенок, других не будет, что еще можно со мной сделать?! Если бы ты был рядом, если бы ты был здесь, этого могло бы и не случиться. Ты всегда бежал, с самой первой секунды. Это твои дурацкие гены, это твоя глупая бабка, она была такой же, тоже видела их, это все ты, все ты!

Когда ее взгляд фокусируется на.. матери. Женщине в белом, она отходит от нее на шаг, как от прокаженной.

Ее слова здесь, здесь, у нее ничего не осталось, ничего не осталось, и четыре сущности ползают по ним, как мерзкие жучки, у нас ничего не осталось.

О, мама.

МЫ НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЕМСЯ ДОМОЙ, ТЕПЕРЬ И ДОМА НЕТ.

Они ругаются еще долго, бросают друг в друга острые слова, в этой войне нет выживших, а в этом конфликте – о, в нем нет виноватых.

Она прижимается лбом к стеклу в машине, слушает равномерный гул.

Лучше дочь, обретшая бога. Это спасет их публичный имидж.

Она не больна.

Она даже не жива по-настоящему.

ЭТО не твоя дочь.

Ей на секунду хочется услышать имя, отчаянно хочется услышать свое имя, но этого не происходит, имя, дайте мне имя. Мое имя, но у нее нет ничего своего, даже собственное тело, собственный разум ей не принадлежат, в нем живут чужие души. Но они ругаются и избегают смотреть, избегают смотреть.

У крыльца выбросят как котенка в коробке, пристроят в хорошие руки.

ХОРОШИЕ МЕРТВЫЕ РУКИ, МЕРТВЫЕ, МЕРТВЫЕ, МЕРТВЫЕ ПОВСЮДУ.

Она понятия не имеет, что это воспоминание останется с ней надолго, будет тревожить ее ночами, белая женщина, холодная и равнодушная, смотрит мимо нее.

ЭТО не твоя дочь.

Даже не по имени. Это. Будто ее и не было.

Ее действительно не было.

Целых шесть лет.

Глава 10

Оказываться с людьми на расстоянии телефонного звонка одновременно комично и чуточку грустно, ты слышишь голос и хочешь прикоснуться – у тебя ничего не выходит. Гениальное и душераздирающее изобретение человечества. Еще одно.

Я слышу как он улыбается в трубку, мое с ним знакомство начинается с голоса, я помню это четко, я зацепляюсь в первую очередь за голос, который касается ушной раковины мягко, проникает внутрь и заворачивается вокруг моего сердца.

– Привет.

Я не знаю, от чего это зависит и как у него это получается, он получает меня в полное распоряжение, мое полное внимание на первом «привет», я вспоминаю, где у меня кнопка, которая включает смех.

Однажды Тони говорит мне: Вы с Артом открываете друг друга с лучшей стороны. Я редко вижу брата таким, как вижу его с тобой. Ты почти как я, только спокойнее. А я, безусловно, лучший человек на свете.

Тогда я смущаюсь и смеюсь: Да, солнышко, уровень шума у тебя скорее как у Ланы.

И не знаю, что ответить, тонко чувствующий Тони мою заминку безусловно ловит, у него улыбка ребенка при виде новой игрушки, была всегда и будет, наверное, до старости. Тони добавляет почти мягко: Он на самом деле жутко.. скромный. Арт. Мне иногда кажется, что все сумасбродство отошло мне. Может быть, это хорошо, нельзя же все время жить с душой нараспашку, правда? Но у него огромная душа.

И я не выдерживаю, выпаливаю вопрос, не задумываясь.