Дороги веков

Медленно скользя по течению, мимо нас плыл в лодке старик. На его пегую от седины голову был надет порядком затёртый картуз, мокрые латаные брюки подвёрнуты до колен, и из них высовывались белые, не тронутые загаром, словно из кости точенные худые ноги. Размеренно, двумя руками, он выносил весло вперёд, вонзал его вертикально в воду, налегал на него в гребке и незаметно подруливал.

Константин взглянул на старика и выпрямился:

— Дядя Иван, как это место называется?

Тот придержал веслом лодку и повернулся к нам:

— Теремки звали. А тебе на что?

— Да так вот, интересуются.

— А-а… Для науки, стало быть…

И старик поплыл дальше.

Итак, теперь стоянка будет называться «Теремки». Из полевого дневника, куда я записывал сегодня свои наблюдения, вместе с сухими лаконичными сведениями это название перекочует сначала на страницы отчёта об экспедиции, а затем и в научные статьи: «За время работы экспедицией была вновь найдена и обследована стоянка Теремки, открытая в 1924 году В. И. Смирновым. Стоянка находится на небольшом всхолмлении левого берега реки Вёкса… покрыта сосновым лесом… находки…» Ну и так далее.

Я посмотрел на Константина, который кончил вычерпывать воду и отвязывал свою лодку, на Сергея, который, присев на корточки перед цветком, нацелил объектив фотоаппарата на шмеля; взглянул на звенящий в предвечернем птичьем гомоне лес, на почерневший, проседающий в болото дом Бабанихи, которая загоняла сейчас свою корову в хлев, на белеющий на холмах за озером Никитский монастырь…

И вдруг мне показалось до боли обидным, что всё это великолепие мира, все наши чувства и переживания, радость поиска и открытий, всё то, что делает нашу жизнь осязаемой и полной, так что и на секунду усомниться не можешь в реальности своего бессмертия, — всё это должно скрыться, стушеваться за скупыми и холодными фразами полевой документации, безжизненными, как цифра, как некий условный символ, — не больше. Останутся скребки, черепки, наконечники стрел, кости невесть когда и кем убитых и съеденных животных, чертежи, фотографии, но не этот лес, не голоса птиц, не уходящий к закату день, не люди — древние и современные мне, — которые и сделали это мгновение таким прекрасным и неповторимым…

* * *

Цирусы

Размётанные, чуть прозрачны,

Они колышутся слегка…

Из созданного что удачней,

Чем перистые облака?

Для них название иное

Всегда хотелось мне найти,

А это — слишком уж земное,

Как остановка на пути,

Как бы признание в бессилье,

В победе косной бытия…

А над тобой простёрты крылья

Несущегося корабля!

27

Редко удаётся взглянуть на собственную работу со стороны, взглядом отчуждённым, несколько недоумевающим… Да ещё на такую работу, как наша. И не только потому, что времени нет, время можно было бы и найти.

Трудно, потому что это как бы твоя же собственная плоть, продолжение тебя самого, распространившегося и на идеально зачищенные плоскости раскопов, на которых строгими рядами выстроились колышки, и на стенки, где проступают разноцветные слои песка, серые и чёрные линзы древних кострищ и очагов, и на отвалы, громоздящиеся вокруг раскопа. Всё это в конечном счёте тот зримый результат твоих мыслей, надежд, стремлений, точных расчётов, которые возникали, менялись, остывали, кристаллизовались в предшествующие годы, месяцы и дни. Сам ты даже не думаешь уже о них: они живут в тебе своей жизнью, невидимо распоряжаясь тобой, и потому, вдруг как бы очнувшись, с некоторой растерянностью смотришь на случайных зрителей, собравшихся возле раскопа и обсуждающих — что бы это могло быть и зачем всё это нужно? Очередная «блажь» учёных? Кладоискательство под маркой науки?

Вот хотя бы эти все черепки, кучи которых растут на листах бумаги, а на плане образуют уже явственные скопления… Стоило только снять двадцатисантиметровое «одеяло» наносного песка, как мы очутились на той «дневной поверхности», по которой человек ходил пять тысячелетий назад.

Так всё здесь и осталось после него: разбитая посуда, инструменты…

Неужели и наши свалки, наши мусорные кучи археологи будущего через несколько тысяч лет станут рассматривать с таким же неподдельным интересом? Будем ли мы столь же интересны для своих, очень отдалённых потомков, как для нас — вот эти, столь же отдалённые предки? Что-то не верится…

Нам своих предков упрекнуть не в чем. Они оставили нам в наследство чистые реки и озера, обширные леса, среди которых на самых плодородных землях были расчищены и возделаны поля, способные прокормить всё будущее человечество, неисчерпаемо богатый, казалось нам, океан, чистую атмосферу, не заражённую радиацией, множество одомашненных, приручённых и диких зверей, чтобы человек не чувствовал себя одиноким на этой прекрасной и обильной дарами земле…

А что оставим им мы? Ржавчину консервных банок? Загнившие водоёмы? Уничтоженный плодородный слой? И страстную тягу к исчезнувшей, первозданной биосфере?

Нет, друзья мои, смотрящие со стороны на причуды археологов, наша работа не блажь и не кладоискательство. Здесь вот, на грани двух бездн времени, спускаемся мы на землю прошлого, чтобы хоть в какой-то мере понять землю будущего. И эти обломки древних горшков, покрытые в шахматном порядке глубокими коническими ямками, расположенными плотно, как ячейки сотов, в свою очередь разделённые на пояса или зоны то прямыми, то косыми оттисками зубчатого штампа, служат для нас ориентирами в головоломных странствиях.

Мы спорим друг с другом, как и для чего наносили эти ямки. Служили ли они лишь украшениями для этих вот широких, полуяйцевидных горшков с толстыми стенками, как бы «свитыми» из широких глиняных лент, или же в основе такого рода украшений лежит определённый технологический приём, с помощью которого стенки сосудов становились более прочными и плотными, а сам сосуд мог быть лучше обожжён? Лепили ли древние гончары эти сосуды прямо на земле или для их выделки использовали специальные формы? Отражают ли подобные узоры из ямок какие-либо родовые или племенные отличия древних жителей этого края, или же рисунок имел какое-нибудь магическое значение? А может быть, узоры на посуде указывали на её употребление в быту: этот горшок предназначался для варки, скажем, мяса, тот — для рыбных блюд, третий — для ягод…

Всё это достаточно вероятно, интересно и важно для исследователя, но цель нашей работы — не эти детали.

Цель лежит дальше и глубже, и не мальчишеское любопытство — как жили древние люди? — уравнивает «дневную поверхность» прошлого с нашей собственной «дневной поверхностью». В шахматной партии важны не квадраты клеток, а расположение фигур, не сами фигуры, а их соотношение.

Можно сказать, что на шахматной доске раскопа мы находим сброшенные фигуры, по которым пытаемся восстановить соотношение оставшихся, каждый раз наталкиваясь на новую комбинацию, открывающую нам всё новые и новые возможности взаимоотношений двух главных партнёров в единственно важной игре жизни — Человека и Природы. И, поверьте, это достаточно странная партия, в которой вопреки всем правилам поражение оказывается победой, а выигрыш — поражением.

Сейчас человек пытается сделать слишком рискованный ход, от которого Природе не поздоровится. И вот мы, археологи, склонившись над шахматными досками раскопов, перебирая черепки, классифицируя их, тратя нервы и силы, порой в пустых спорах о назначении того или иного орудия, о заимствовании форм предметов и покрывающего их орнамента, пытаемся разгадать положение фигур в минувшие эпохи, чтобы по трассам их перемещений в прошлом предугадать их положение в ближайшем будущем.

Для того чтобы это стало реальностью, надо объявлять конец перерыва и вернуться к тем самым черепкам с ямочно-гребенчатым орнаментом, по которым и весь наш лесной неолит получил название «ямочно-гребенчатого».